Смерть инквизитора

— Некоторым… почему бы и нет… — не моргнув глазом, подхватил аббат; у него вдруг возникло мальчишечье желание порезвиться. — Некоторым… Впрочем, многого ли стоит голова, если она безмозглая?

— Значит, неправда, что вам безразлично, какая у нас власть, кто и как нами правит! Если для вас важнее всего в человеке одна грань — умная у него голова или безмозглая — и проходит эта грань вдоль лезвия гильотины, то мне ясно: вы бы предпочли, чтобы вами правили умные головы, вернее, те, которых считаете умными вы, причем после того, как будут отрублены безмозглые. Так я вас понял? — В голосе отца Сальваторе слышалось с трудом сдерживаемое негодование.

— Что ж, — не стал отпираться аббат, — может, вы насчет меня и правы… Дело в том, что я никогда над этими вещами не задумывался. Н-да, пожалуй, вы правы.

Тут у бенедиктинца мелькнула мысль, облаченная в форму, за которую во время вечерней молитвы ему предстояло просить у господа прощения. «Этот тип хочет взять меня за ж…» — подумал монах. Но он ошибался; аббат, к собственному удивлению, действительно обнаружил у себя интерес к вещам, которые всегда казались ему далекими и даже отталкивали. По правде говоря, особенно в последнее время ему не раз случалось признаваться в этом самому себе — и слушая других, и предаваясь размышлениям наедине. Он вспомнил один случай из детства, объяснявший, пожалуй, то, что с ним происходило сейчас. Когда он начал посещать церковно-приходскую школу, детей набивалось столько, что сидели они впритык, как воробьи; неделю спустя у него зачесалась голова, и мать, вооружившись густым гребешком, обнаружила вшей. При всей их бедности мать была очень чистоплотна (аббат уродился не в нее), и ему на всю жизнь запомнились ее слова. «Они напустили на тебя вшей!» — сказала она осуждающе, будто он был виноват, зазевался. То были «вши катехизиса». А теперь — разума. Аббат, как всегда, постарался отмести образ, прогнать воспоминание, искус сравнения; как раньше нельзя было грешить против закона божьего, так теперь — против дружбы.

Он задумался. А придя в себя, встретил испытующий, недобрый взгляд бенедиктинца. Аббат оробел, смутился. Сказал:

— Именно так оно и бывает: есть вещи, о которых даже не задумываешься, и вдруг нежданно-негаданно…

— Вам было не до того, — поддел его отец Сальваторе.

На аббата опять нашло мальчишеское желание созорничать:

— Это вы про фальсификацию кодексов?

— И вы смеете так просто об этом говорить!

— А как прикажете, если это правда…

— Так вот знайте, что при всем своем безумии мой племянник первым догадался про ваш обман!

— Неужели? Когда же?

— В тот вечер, когда вы положили на обе лопатки Хагера, в тот самый вечер!

— Как я рад! — воскликнул Велла. — До чего же я рад!

XIV

«Крестьянин, если ему доводится упоминать о своих ногах, добавляет: „извините за выражение“; у тебя сейчас есть на то все основания». Ди Блази лежал на деревянном топчане и искоса поглядывал на свои свисавшие с досок ноги; они свисали не потому, что топчан был короток, он лег так нарочно, чтобы эти бесформенные, наподобие комьев земли, облепляющих выкорчеванный куст, кровавые куски живого мяса не касались досок. От ног пахло горелым.

Таким же нереальным, далеким, каким представлялось ему расстояние до собственных ног, было и ощущение боли. Вспомнилось: земляной червь, если его разрезать пополам, продолжает жить в обеих половинках; так и он: одна часть тела живет, потому что страдает от боли, а другая — потому что мыслит. Но человек не червь, ноги тоже во власти разума, и, когда судьи позовут его опять, придется вернуть себе и эту далекую, почти отсеченную часть тела, приказать ногам встать на пол, двигаться. Это им, его ногам, предстояло продемонстрировать судьям ясность и силу его разума; его ногам, вот уже семь раз —

Как если нечто маслистое жгут
И лишь поверхность пламенем задета —

подвергнутым пытке. Данте, Девятнадцатый стих «Ада», и не только Данте, но Ариосто, Метастазио помогли ему выстоять, они воплощали в себе ту самую «злую силу», в существование которой — и не напрасно! — верили судьи. Помогли ему и юристы, обосновывавшие пытки: Фариначчо и Марсили; помогало рыться в памяти и вспоминать их формулы, их глупые суждения. Ибо теперь, после того как его пять раз вздернули на дыбу, двое суток не давали спать и семь раз пытали огнем, он мог с полным знанием дела утверждать: те, кто изобрел пытки, и те, кто их отстаивает, — глупцы, люди, чье представление о человеке и о человеческой сущности можно сравнить разве что с представлением лесного кролика или зайца. Свою неполноценность они по-глупому компенсируют пыткой — все: и юрист, и судья, и палач. «Впрочем, может быть, палача следует исключить; на палачей смотрят как на отбросы человечества, поэтому из акта жестокости палач извлекает некую крупицу человечности — сознание того, что он поистине мерзостен».