Смерть инквизитора

Уже пробило два часа ночи, когда в «Беседку» на Приморском бульваре принесли — возможно даже, от одного из судей — переписанный на какой-то обложке приговор. Суд шел при закрытых дверях, перед зданием суда нельзя было собираться даже небольшими группами — разгоняли солдаты с примкнутыми штыками. И все-таки все всё знали — знали, что приговор еще не вынесен, что судебное заседание затянулось с двух часов дня до десяти вечера: очень рьяно выступали адвокаты Паоло и Гаспаре Леоне, защищавшие Ди Блази, и Феличе Фирралоро, защищавший остальных. Напрасная трата слов, разумеется, но адвокаты, особенно братья Леоне, — ведь они защищали коллегу — отнеслись к делу всерьез.

Обложкой завладел маркиз Виллабьянка, все признали за ним это право — она нужна была ему для дневника. Он начал громко читать:

— Iste Franciscus Paulus Di Blasi decapitetur absque pompa, et ante executionem sententiae torqueatur tamquam cadaver in capite alieno ad vocandos complices, et isti Julius Tinaglia, Benedictus La Villa et Bernardus Palumbo suspendatur in furcis altioribus donec eorum anima e corpore separetur, et executio pro omnibus fiat in planitie divae Theresiae extra Porta Novam [76].

Но приговора никто не слушал; голос маркиза Виллабьянки утонул в комментариях, вопросах, пояснениях. Все были предовольны, причем не только безукоризненностью самого приговора — иным он и быть не мог, учитывая тяжесть преступления и необходимость продемонстрировать якобинцам и черни силу государства, — присутствующие были удовлетворены и тем, что адвокату Ди Блази — что бы там ни было, но он человек их круга — суд постановил отрубить голову, тем самым отличив его от остальных, приговоренных к повешению.

Официанты, с лихорадочной поспешностью сновавшие меж столиков, ставя перед знатным синьором или синьорой прохладительный напиток или порцию мороженого, мысленно приговаривали: «На, прохлади себе рога» или «На, поостынь малость», после чего опять спешили на кухню, где поварята колдовали над кадушками, и на ходу так комментировали разговор своих клиентов:

— Радуются, что ему отрубят голову, а не повесят.

— Мы — бегай, а они себе прохлаждаются… Нашему брату — виселица, а им — топор.

— Тощее утешение: голову на плаху — не велика радость…

— Все равно что одному гостю — мясное, а другому — фасоль…

— Не пиво диво, им важно, что ихнего отличили…

— Хорошенькое отличие! Уж коль на то пошло, лучше знать, что тебя не изрубят… От одной мысли, что ляжешь в гроб располосованный надвое…

— А где она у тебя, эта мысль, появится?

— Как где? В душе.

— В душе мыслей не бывает, душа горит и смотрит.

— На что?

— Как живые безобразничают. А может, ничего не видит, вовсе ничего…

— Зато на плахе смерть скорая; и тут они себе что получше отхватили!

— А то, что человек без головы останется?

Привилегия — привилегией, но та же проблема, что лучше — плаха или виселица, — волновала и графиню Регальпьетру, и дона Саверио Дзарбо, и маркиза Вилланову.

— Говорите что хотите, но голову, боже мой, голову… — ужасался маркиз, трогая себя за шею, будто желая убедиться, крепко ли держится его собственная голова.

— Вот уж никогда бы не подумал, что вы так дорожите своей головой! — сказал дон Саверио, никогда не упускавший случая съязвить.

— Кому стоило дорожить головой, так это Ди Блази, — вставила графиня.

— Ну да, чтобы подложить нам свинью, — буркнул маркиз.

— Знаете, что я вам скажу? — продолжал дон Саверио, глядя на графиню. — Ему, — в улыбке, в самом местоимении содержался намек на былую связь графини с Ди Блази, — самым страшным наказанием будет именно это различие, которое суд счел нужным подчеркнуть… Он же у нас за равенство, за это и боролся… Так вот не будет по-твоему: тебе — плаха, а твоим дружкам — виселица.

— Значит, опять-таки приговор справедливый: в таких случаях, как этот, наказание непременно должно обернуться изнанкой тех идей, за которые данный субъект ратовал, — рассудил маркиз.

— Вот именно, — согласился дон Саверио.

— Кто знает, о чем он сейчас думает: наверное, так подавлен случившимся… Мне его жалко, боюсь, не сомкну глаз всю ночь, — вздохнула графиня.

— Еще бы! — хмыкнул дон Саверио.

— Знаете, что я вам посоветую? Выпейте полную чашку отвара из латука — и заснете сном праведницы, — сказал маркиз.

— Правда? Но отвар из латука — это, наверное, ужасная гадость… Вряд ли я одолею целую чашку.

— А вы добавьте лимончика, — ввернул дон Саверио.

XVII

Его ежедневно навещал отец Терези; этого знака внимания наверняка добился для него монсеньор Айрольди, чем отнюдь аббата не обрадовал: аббат знал, что Терези, капеллан тюрьмы Кастелламаре, — тайный агент монсеньора Лопеса; конечно, ворон ворону глаз не выклюет, но все равно аббата раздражало, когда Терези являлся в камеру и строил такую умильную физиономию, что хоть открывай ему душу. Впрочем, по прошествии семнадцати дней досада сменилась привычкой, уж не говоря о том, что капеллан мог оказывать кое-какие услуги.

Именно от него аббат узнал, что Ди Блази приговорен к смертной казни и что приговор будет приведен в исполнение на следующий день.