Смерть инквизитора

Ди Блази до такой степени привык к боли, что чувствовал легкие покалывания, не больнее булавочного укола. И длилось это не более минуты. Когда председатель суда сказал: «Хватит!» — тело Ди Блази для судей больше не существовало; душу же его они перепоручили заботам Братства белых монахов.

Его отвезли в Сан-Джакомо; там имелись три церкви: Магдалины, святого Павла и святого Джакомо; а поскольку главной из трех была эта последняя, то именно ее и предназначили для упокоения души основного преступника. Капрала Палумбо отвезли в церковь святого Павла, а Лa Виллу — в церковь Магдалины.

От Белых монахов назначен был скрасить последние часы жизни адвоката Франческо Паоло Ди Блази и уже дожидался его дон Франческо Барлотта князь Сан-Джузеппе; лучше нельзя было придумать: тому, кто провел бы в его обществе сутки, даже смерть могла показаться избавлением. Но Ди Блази не хотел, чтобы смерть пришла к нему как избавление. Хорошо зная, что собой представляет святейший князь Джузеппе, и убоявшись беседы о вечных материях с подобным человеком, Ди Блази обменялся с ним несколькими приличествовавшими обстоятельствам фразами, словно на прогулке или в гостиной, и сказал, что ему надо кое-что написать — таково-де его желание: выразить свою предсмертную волю, свои чувства письменно. В действительности писать ему было не о чем, просто хотелось провести эти часы одному.

Князь, уже заготовивший слова утешения, даже расстроился. Он так прилежно готовился, прочитал, ввиду того что дело было в мае, толстую книгу Хебдоманна Марианы, ибо для разговора с таким книжником и закоренелым преступником, как Ди Блази, требовалась недюжинная эрудиция — и в науках, и во всем, касающемся непреложных истин. Для такого случая пристал бы разговор о радостях, скорбях и славе Пресвятой Девы Марии. Когда же Ди Блази уединился, князю осталось лишь за него молиться; и он принялся читать прихваченную с собой толстую книгу — молитвы о милосердии, о легкой смерти и об оставлении грехов наших.

Сознавая, что не может и не должен излагать на бумаге подлинные и глубокие мысли, бушевавшие в его груди, Ди Блази решил сочинять стихи. Согласно тогдашнему представлению о поэзии, в стихах можно было лгать. Сегодняшнее о ней представление уже нам этого не позволяет; может быть, позволяет лишь она сама.

XIX

«Да узрит Господь всевидящий и мою душу и да судит ее по тому, как я молюсь Ему. А главное, о чем я Его молю, — это о благе сего Королевства, о том, чтобы Он хранил Вас всечасно, Ваше Величество, купно с венценосной супругой Вашей и всей королевской фамилией, о Вашем долголетии и процветании».

«О благе сего Королевства!» — криво усмехнулся аббат Велла. Он отложил перо и присыпал песочком исписанный лист. Готово. Монсеньор Айрольди может наконец успокоиться. Он сдул песок, сложил, один к одному, листки письма. Перечитал. Лучше всего удалось ему то место, где он, отрицая подделку, тонко ее признавал: «Следовательно, надо признать, что не занимайся я ничем иным, кроме как домыслами и вымыслами, то угадать и предугадать точнее и лучше было бы невозможно и что создатель столь незаурядных произведений, да позволено мне будет сказать, достоин большей славы, нежели положена скромному переводчику двух арабских кодексов…»

Где-то вдалеке послышались колокола, это был печальный звон. Аббат перекрестился и стал молиться за упокой души Франческо Паоло Ди Блази. «Скоро он будет в царстве истины», — подумал аббат. И вдруг испугался мысли, что царство истины — здесь, в мире живых людей, истории, книг.

С той же мыслью, но только глубже укоренившейся в сознании и более отчётливой, всходил в эту минуту на эшафот Ди Блази.

Площадь была полупустая; явились только обычные «болельщики»: после казни, едва лишь убирали трупы, они кидались за обрывком веревки или еще какой-нибудь реликвией на память о «справедливом возмездии», твердо веря, что сей «гомеопатический амулет», надетый на шею, охраняет от виселицы — ведь от нее никто не был застрахован. Среди этих немногочисленных уродов и оборванцев выделялся хорошо одетый, розовощекий и гладко причесанный доктор Хагер. «Такие люди желают все знать и все видеть, а в итоге не видят главного, того, что действительно важно… Они расскажут в своих дневниках, как мне отрубили голову, но ни слова — о причинах, почему ее мне отрубили». Ди Блази подумалось: «Таким же весенним днем такие же люди семенили по тихим улицам Монреале за Гёте — человеком, приходившим в умиление при виде черепка из Селинунте или монеты из Сиракуз, а здесь оставшимся невозмутимым и даже раздосадованным».