Смерть инквизитора

Вопрос о документах принципиально важен, потому что Шаша был бесконечно требовательным к себе. Он называл себя ремесленником: «Были времена, и не так уж давно, когда ремесленник — сапожник, портной, столяр — старался делать для людей вещи красивые по форме и удобные для употребления. Почему писатель не должен считать это и своим долгом?» Давно уже я пробовала представить себе, как работал Шаша. Художественные произведения он писал только летом в Ракальмуто, потому что там ему удавалось прятаться от журналистов и от всяческой суеты. Но для работы в архивах временных ограничений не было. Документы. Чтобы знать точно или не знать, но быть уверенным в своей гипотезе, он неутомимо искал документы. Он сам когда-то рассказывал, что все надеялся найти «чудом» хоть что-нибудь еще о фра Диего Лa Матине для «Смерти инквизитора». Или для «Исчезновения Майораны». Или для какой-нибудь задуманной новой работы.

Предположим, он идет в архив, разрабатывая сюжет, и там вдруг находит такие неожиданные и важные материалы, что он бросает первоначальный замысел. И начинает работать — упорно, настойчиво, ювелирно. Он начинал писать лишь тогда, когда замысел уже оформлялся, когда гипотеза кристаллизовалась и самому ему казалась верной. При этом он никогда не думал, что владеет истиной в последней инстанции. В нем как-то соединялись уверенность и терпимость. Да, терпимость, когда надо было помочь кому-нибудь, когда кто-то, даже чужой для него, оказывался в беде. Но и нетерпимость, если речь шла о моральных принципах.

Он был духовным наследником деятелей эпохи Просвещения, он, казалось, беседовал с Вольтером, Монтескьё, Монтенем, Паскалем. При всем том самый любимый его писатель — Стендаль, он испытывал влияние Достоевского и (сам мне говорил) каждый год перечитывал «Смерть Ивана Ильича». Эклектизм? Нет, огромная эрудиция и самостоятельность суждений. Незачем говорить о Пиранделло, тут все ясно. Вообще о Сицилии Леонардо знал все. Не случайно название книги «Сицилия как метафора». Это интервью, которое Шаша дал Марчеле Падовани, но на самом деле это его автобиография, которая подтверждает мою уверенность в слове «все». Действительно, Шаша — историк, этнограф, литературовед и искусствовед.

И все-таки: что значит «Сицилия как метафора»? Это значит, что Сицилия может означать для Шаши нечто универсальное, когда он размышляет над вечными вопросами, над вечными общечеловеческими проблемами добра и зла, старости и смерти, над проблемами искусства и науки. Он говорил Падовани, что если ему приходится отказываться от первоначального замысла, может быть потому, что случайно найденные в архиве материалы противоречат первоначальной гипотезе, то у него получается другая книга. Но в то же время он заявляет — и это звучит как программа: «Вещи, которые я пишу, всегда проистекают из определенной идеи и развертываются в соответствии с планом… Я хочу доказать нечто, пользуясь изображением подлинного или выдуманного факта». Слово «доказать» набрано курсивом. Сначала мне казалось, что между другой книгой и намерением нечто доказать есть противоречие. Рассуждая формально, действительно находишь противоречие, потому что не может возникнуть «другая книга», если есть определенная идея, есть точно выработанный план. Но история с «другой книгой» еще сложнее. Да, он решил, продумал, уверен, начинает писать. Но в процессе письма одна мысль «цепляется за другую», кроме того, персонажи порой начинают действовать самостоятельно, а не так, как было запрограммировано. В общем, происходят перемены, и Шаша отходит в сторону: пишется, как пишется. Поэтому, говорил он, ему трудно рассуждать о какой-нибудь своей книге, взятой в отдельности. И я одно время думала, что если есть строго продуманный план, то писатель заставляет персонажей действовать, повинуясь его воле. А если так (вспомним, что ему надо что-то «доказать»), легко предположить, что он и факты излагает или группирует в соответствии со своим планом. В общем, мне казалось, что все это противоречиво.