Смерть инквизитора

Потом поняла, что я ошибаюсь. Противоречия нет, есть бесстрашие. Леонардо всегда верил в решающую силу слова, разума (наследие эпохи Просвещения). Он никогда не боялся упреков в рассудочности, потому что разум и рассудочность — совсем не одно и то же. Шаша никогда не верил в беспристрастность писателя. В самом деле, беспристрастность всегда может обернуться равнодушием или лицемерием. Почему Шаша написал «Смерть инквизитора»? Он хотел восстановить историческую справедливость по отношению к Диего Ла Матине. Без сомнения, Шаша со скрупулезной точностью изложил факты. Вопрос в том, как прочесть документы, вопрос в этической позиции автора, и все зависит от того, находится ли он на стороне фра Диего или инквизитора монсеньора де Чистероса. Некоторых своих персонажей Леонардо любит и понимает и прощает им все (помните, как Флобер писал: «Эмма Бовари — это я»). Других Шаша не любит и не желает им ничего прощать. Опять надо говорить о «нравственном максимализме»? Да, именно об этом. Но ведь таким Шаша был и в жизни, не только в литературе.

Этическая позиция, этот нравственный максимализм Шаши часто приводил его к созданию книг, в которых, пусть иногда в сложно зашифрованной форме, затрагивались чисто политические темы. Достаточно вспомнить про «Контекст» и “Todo modo”. Каждый раз это было связано с моментом некоторого личного риска, потому что многих людей Шаша задевал. Но он всегда боролся с открытым забралом. Он ненавидел очень многое, а если ненавидел — восставал и боролся, саркастично и безжалостно. Одна из вещей, вызывавших в нем особое отвращение, — двойная правда. Цитирую: «Мне кажется, что все несчастья нашей страны рождаются из закоснелого и неистребимого двоедушия. Идет игра в двойную правду, эта игра начинается вверху и прекращается лишь там, где правда не может позволить себе роскоши быть двойной. И тогда это единственная, недвусмысленная правда нищеты и горя… Игра может продолжаться годами, десятилетиями, и ее ядовитые отбросы отравляют жизнь низов, добавляя нищету к нищете, несчастья к несчастьям»[2]. Презрение Шаши к «двойной правде» становилось особенно острым, когда дело доходило до конкретных примеров. Тут я могу выступить как свидетель, он мне много рассказывал, и я знаю, как ему приходилось платить за свой неизменный благородный антиконформизм.

Шаша рассказывал Марчеле Падовани о том, как иногда читает книги своих современников-итальянцев. Он сразу чувствует: если чтение не увлекает его, значит, и автор писал без увлечения. «Это просто ужасное ощущение: видишь, как кто-то садится за стол и говорит себе: “Я должен обязательно написать ее, эту проклятую книгу, лишь бы поскорее с ней разделаться”». Отсюда пробелы, невнятица, какая-то литературная паранойя. Порой, говорил Шаша, хочется сказать кому-либо из этих авторов: «Но за каким дьяволом вы пишете? Не подвергайте себя таким страданиям, таким мукам». А если ему какая-нибудь книга или еще не опубликованная рукопись нравилась, он поддерживал и морально, и, случалось, материально, помогал, пробивал книгу, проявлял всю присущую ему деликатность, щедрость и великодушие. Меня до сих пор мучает совесть из-за того, что я не прочла книги двоих сицилийских писателей, которые Леонардо настойчиво просил меня прочесть. С одним из них мы встретились на конгрессе в Агридженто. За последние годы он выдвинулся, и именно Леонардо, как у нас когда-то выражались, дал ему «путевку в жизнь». Он радовался любому чужому успеху, но у него был свой отсчет, свое восприятие, часто не отвечавшее литературой «моде», которую он всегда презирал.

Еще в период скандалов из-за «Контекста» Шаша в одном интервью, перечисляя принятые им решения, писал: «Я в личном плане сделал определенный выбор. Мой выбор сводится к тому, чтобы не хотеть больших денег, предпочитаю иметь их мало». Мне он тоже однажды писал, что деньги не мешают, потому что «можно покупать книги и эстампы», но что слишком много не нужно. И это отнюдь не было позой: он просто не умел лукавить. Иногда в нем чувствовалась такая простота, такая наивность. Наверное, «наивность» точное слово: если человек обладает таким душевным благородством, таким точным пониманием того, «что такое хорошо, а что такое плохо», он может быть наивным, при всем своем уме, при всей проницательности, при всем скептицизме. Не случайно я написала о том, как они жили — в Палермо и в Лa-Ноче. Не случайно и то, как он сторонился всех этих литературных салонов, всего «светского» — это было ему чуждо.