Смерть инквизитора

— Не сомневайтесь насчет моего внимания и расположения, моего небескорыстного к вам расположения… Небескорыстного, учтите, небескорыстного! — подчеркнул монсеньор, протягивая дону Джузеппе руку для целования. И, покряхтывая, с трудом взобрался в золоченый портшез. Слуга захлопнул дверцу, монсеньор из-за окошка помахал на прощание рукой, благословил. Дон Джузеппе застыл в поклоне, крепко прижимая к груди иерусалимский крест, словно желая приглушить стук сердца, бурную радость азарта, победы.

Погруженный в свои мысли, он направился через густо населенный квартал Кальса домой; женщины показывали на него пальцами, ребятишки кричали вслед: «Глядите, вон поп идет, который с турком вожжался! Турецкий поп!» Дон Джузеппе за то время, что разгуливал с марокканцем, приобрел популярность. Но он ничего не слышал; рослый, плечистый, со строгим выражением на смуглом челе, с массивным иерусалимским крестом на груди, он шествовал по этому человечьему муравейнику размеренно и величаво, устремив рассеянный взгляд вперед. В голове его происходило нечто, подобное игре в кости: мелькали имена, даты — то из магометанской эры, то из христианской, то из неподвластного времени человечьего муравейника Кальсы… Они сталкивались, образуя цифры, предопределяя судьбы, снова приходили в движение, слепо тычась в прошлое. Фадзелло, Инведжес, Карузо, «Кембриджская летопись» — таковы были компоненты его игры, игральные кости его азарта. «Главное — метод, — твердил он себе, — метод и неусыпное внимание». А все-таки, как выяснится позже, чувства сдержать не смог, и вопреки его воле таинственное крыло сопереживания осенило хладнокровный обман, подлинная человеческая печаль возобладала над прочим.

III

— Вашему преосвященству повезло, — сказал маркиз Джерачи, — вы арабский кодекс обнаружили. Но вот вопрос: как быть ученым, которые завтра пожелают воссоздать историю святой инквизиции в Сицилии?!

— Найдутся, наверное, какие-нибудь документы в других местах, в личных архивах, — отозвался немного озадаченный монсеньор Айрольди.

— Ваше преосвященство сами изволили мне говорить, что это далеко не одно и то же. Сжечь архив священного трибунала — какой огромный, невозместимый урон! Бог знает сколько времени понадобится, чтобы обнаружить разрозненные документы, собрать их воедино… Что до дневников… Тоже мне «летописцы», городят всякую чушь… Вроде нашего маркиза Виллабьянки: до чего ж падок на досужие вымыслы! Воображаю, как будут потешаться над его дневником лет через сто!

— А что прикажете делать, милейший? После драки кулаками не машут. Таков был каприз нашего вице-короля.

— Если даже вы считаете, что это был каприз, значит, правильно его прозвали Штафиркой.

— Ш-ш-ш… — приложил палец к губам монсеньор, дескать, не дай бог, кто-нибудь услышит.

— А мне на него… простите за выражение, ваше преосвященство… и на него самого, и на его присных, и на его соглядатаев. Я привык называть вещи своими именами: то, что вы, ваше преосвященство, именуете капризом, я считаю преступлением. Подумать только: сжечь архивы святой инквизиции! Просто так, за здорово живешь, спалить документы многовековой давности! Три века истории — насмарку! А ведь это — достояние нации, богатство, принадлежащее всем, и нашему сословию в первую очередь…

— «Deus judica causam tuam» [58].— Адвокат Ди Блази иронически процитировал девиз иезуитов, который вице-король самолично распорядился стесать с фронтона дворца Стери.

Маркиз недобро глянул на адвоката.

— Хотелось бы знать, — продолжал он, все более распаляясь, — как мог архиепископ позволить, чтобы и его втянули в эту историю, как он мог присутствовать при подобном безобразии?!

— Почему «безобразии»? Маркиз Караччоло хотел этим сказать нам, предупредить нас всех, что наступают новые времена и что есть в нашем прошлом кое-какие вещи, с которыми следует поступать как с отрепьем, оставшимся от заразного больного, — предавать огню, — возразил Ди Блази.

— А насчет его высокопреосвященства… Что тут скажешь? Ди Блази прав, времена действительно меняются, — заметил монсеньор Айрольди.

— Некий д’Аламбер, — вступил в разговор князь Кат-толика, — напечатал в «Меркюр де Франс» письмо — сочинение нашего Штафирки. Можно лопнуть со смеху! Штафирка, видите ли, прослезился, когда статс-секретарь огласил декрет об отмене привилегий. Кто-нибудь заметил, чтобы он плакал?

— Меня там не было! — гневно отмежевался маркиз.

— А я был, — сказал Ди Блази, — и могу засвидетельствовать, что вице-король действительно очень разволновался. Впрочем, я тоже.

— Непременно достану этот номер «Меркюр де Франс», — пообещал князь Каттолика, с презрением глядя на Ди Блази и обращаясь к маркизу Джерачи, — и дам вам почитать. Курам на смех, ну просто курам на смех…

Князь, продолжая смеяться, пошел было прочь, но передумал, вернулся и подхватил маркиза под руку:

— Можно вас на минуточку?

Маркиз досадливо фыркнул; во взгляде его была мольба о поддержке, но никто ей не внял, и он последовал за князем.