Смерть инквизитора

Книгу он для начала расшил и разобрал по листику. Листы тщательно перетасовал — совершенно так же, как тасуют колоду карт, — ибо то, чем он занимался, и в самом деле было игрой, требовавшей ловкости рук и большого азарта. Заключительной «игроцкой» операцией Велла тоже не пренебрег: «снял» колоду на счастье. После чего терпеливо и прочно переплел листы заново. Жизнь у Магомета получилась довольно запутанная: генеалогическое древо пересекалось такими событиями, как поход Ду Амарра и битва при Оходе; откровения из Корана и описание боев перемежались с перечнем обращенных в новую веру и так далее и тому подобное. Но этого капеллану показалось мало, и он приступил к самой тонкой работе — полному переиначиванию текста: арабские слова заменял другими, кои решил именовать мавро-сицилийскими, хотя в действительности то были всего-навсего слова мальтийского диалекта, диалекта острова Мальты, которые он транскрибировал по-арабски; иначе говоря, работа Веллы сводилась к тому, чтобы арабский текст превратить в мальтийский, но написанный арабскими буквами: из жизнеописания Магомета на арабском сделать историю Сицилии на мальтийском, нарочито не прилагая при этом особых стараний. Факт таков, что впоследствии Джузеппе Каллейя, мальтиец, хорошо владевший арабским, мало что в тексте уразумел и высказал предположение — всего лишь предположение! — что это текст на мальтийском языке, транскрибированный арабскими буквами.

Дон Джузеппе тщательно, твердой рукой равномерно разукрашивал кодекс тонкими, волнистыми, как мушиные лапки, черточками, точечками, загогулинками, седильками. Затем специальной лопаткой смазывал страницу бесцветным клеем, накладывал легчайший листок сусального золота, дабы создать ровную патину, благодаря которой новые чернила нельзя было бы отличить от старых. После работы «лингвистической», а также тончайшей ручной он приступал к следующей, требовавшей особого прилежания и воображения, а именно к сочинению с нуля или почти с нуля всей истории арабского владычества на острове Сицилия.

Велла охотно пренебрег бы тем немногим, что уже имелось, было выявлено или выдумано — «скорее всего, выдумано», полагал он; с гораздо большим энтузиазмом он работал бы, дав полную волю своему воображению и вдохновению, но монсеньор Айрольди дотошно изучил все, что к тому времени было о Сицилии написано по-гречески, по-латыни и на теперешних языках Европы, к тому же надо было помнить о Розарио Грегорио: он, как овчарка, скалил на капеллана зубы и в любой момент мог накинуться, разорвать на части. Поэтому приходилось учиться и учиться, приноравливать фантазию к разбросанным там и сям сведениям — во избежание прискорбных ошибок, допущенных в начале эксперимента, когда Велла приписывал деяния одного исторического лица другому: так, приказ о захвате Сицилии он приписал Ибрахиму бен-Аглабу, в то время как на самом деле его отдал Зийадат-Аллах; недоразумение это ввергло монсеньора в полную растерянность; хорошо, что подоспела некая медаль, подтвердившая и достоверность кодекса, и компетентность переводчика; монсеньор полагал, что получил ее в благодарность от марокканского посла, в действительности же медаль изготовил дон Джузеппе; чтобы сфабриковать ее в домашних условиях, ему по первому разу пришлось изрядно потрудиться.

Другой бы подобного напряжения не выдержал, сдали бы нервы: легко сказать, жить в вечном страхе, изо дня в день иметь дело с таким трудным, неподатливым предметом… Помимо того, приходилось выполнять кучу всякой черновой работы: гравировать, делать разные сплавы и, как ни говори, пусть на особый, мошеннический лад, но и заниматься реставрацией. Капеллан же чувствовал себя как рыба в воде. И даже поправился. Злые языки говорили, что он весь лоснится, будто конь на добрых харчах у хорошего хозяина. Риск был для капеллана родной стихией; родной стихией стали и вкусный стол, и полные карманы денег, и — в разумных пределах — прочие радости, пусть нереальные, воображаемые, но достижимые.

Вставал он с рассветом, после пяти, самое большое — шести часов крепкого сна, и, на свежую голову, набрасывал с десяток строк сочинения, кое непосвященные считали переводом кодекса Сан-Мартино, иначе говоря, «Сицилийской хартией»; если возникало сомнение, проверял с помощью им же изготовленных хронологических и генеалогических таблиц, нет ли в тексте противоречий и ошибок, сверялся по книгам, а уж коли и книги не могли рассеять сомнение, то оставлял пропуск и ставил звездочку, отсылая к сноске, составленной заведомо расплывчато, в надежде, что монсеньор Айрольди подскажет, как правильнее это место истолковать. Затем приступал к переписке набело, специально злоупотребляя восточной цветистостью и ошибками против итальянской грамматики — чтобы огрехи были позабористее, дон Джузеппе держал под рукой «Устаревшие речения в итальянском языке», сочинение аббата Пьердоменико Сорези.