Смерть инквизитора

Такого черного предательства монах от аббата никак не ожидал, ему казалось — рушится мир.

— Когда что было… — пробормотал он.

— Когда же? — смягчился судья.

— Уже поди года два или три прошло…

— Что именно случилось два или три года назад?

— Аббат вернулся домой, когда я его не ждал, и застал меня с Катериной-рагузанкой… Но мы с ней ничего такого не делали, просто сидели, разговаривали… клянусь!

— О чем же вы разговаривали? На богословские темы?

— Я уж не помню о чем… А аббат — христопродавец…

— Потому что подобных бесед не вел?

— По совести говоря, не знаю… Может, на стороне… Что поделаешь, плоть слаба…

— А что было потом?

— Аббат осерчал, хотел меня обратно на Мальту отправить… Потом передумал, сказал, что прощает, но заставил поклясться, что больше никогда в жизни…

— А почему он передумал?

— Наверное, пожалел.

— Да уж конечно, не потому, что не мог без вас обойтись. Ведь вы жили у него нахлебником.

— Вот уж неправда! — возмутился монах. — Я работал как вол.

— Что же вы делали?

— То, что требовалось.

— А что требовалось?

— Переписывать рукописи…

— Какие рукописи?

— Арабские.

— «Египетскую хартию» писали вы?

— Я только переписывал: аббат давал мне листа по два в день, и я переписывал набело… Работа хитрая, только при моей сноровке и терпении…

— А те листы, которые вам давал аббат, он писал сам?

— Не знаю.

— Положение у вас незавидное… Искренне советую: вам же будет лучше, если скажете все по доброй воле, не заставите себя просить.

— Может, и он писал.

— Так писал или не писал?

— Писал.

— Хорошо, — обрадовался судья, — хорошо, хорошо, хорошо! — Он сиял от удовольствия, его будто подменили: совсем другой человек, даже улыбнулся монаху с симпатией. — А знаете ли, у вас получился настоящий шедевр! Прекрасная штука, эта ваша «Египетская хартия»…

— Ну, как сказать… — заскромничал монах, — есть в том заслуга и дона Джоаккино Джуффриды.

— А это кто такой?

— Рисовальщик, титульный лист — его работа.

— И что на нем написано?

— Что это «дар Мухамеда Бен-Османа»… Разве вы, ваше превосходительство, кодекса не видели?

— Э, нет, дорогой, я дожидался вас, встречи с вами, чтобы узнать, где мне его найти, хоть одним глазком глянуть…

Монах совсем был сбит с толку, но в голове его возник просвет, сквозь который он увидел, как корежится, кровоточит распятие, на котором он поклялся молчать.

— Кодекс у аббата дома, в ларце под кроватью.

Голос монаха прозвучал так искренне, что Грасселлини поверил. Но счел нужным все-таки поднажать еще, припугнуть.

— Был да весь вышел… Аббат говорит, что вы могли стащить…

— Я?! А на кой он мне сдался, этот кодекс?

— Это предположение аббата… Значит, вы по поводу пропажи кодекса ничего сказать не можете? Имейте в виду, Викария…

— В Викарии худо, но и душу свою на вечные муки обречь я тоже не могу… В аду еще хуже…

Судья так никогда и не узнал, что, прервав на этом месте допрос, совершил большую ошибку; он подумал, что монах не хочет обречь свою душу на вечные муки, дав ложные показания, в то время как тот был почти готов сказать, что боится нарушить клятву; возможно, недолгое, совсем кратковременное пребывание в камере пыток побудило бы его раскрыть и содержание клятвы.

— Вы так думаете? — пошутил судья, который доподлинно знал, что такое Викария, и поэтому мнение об аде имел более оптимистичное, чем монах.

Грасселлини посидел с минуту задумавшись, помолчал. «Хватит и того, что я знаю, — решил он. — Я выжал из него все, что можно; но состава преступления у меня в руках пока нет, придется доискиваться».

— Только вот… — робко заикнулся монах.

— Что?

— Насчет этой женщины… Я все-таки хочу сказать, что ничего плохого не делал. Мы с ней просто разговаривали… Я… — И он расплакался.

— Может быть, у вас, на Мальте, то, чем вы занимались с Катериной-рагузанкой, и называется «разговаривать». А по-нашему… — И судья, смеясь, беспощадно объяснил, как это называется в Сицилии. — Однако это ваше личное дело, я судья, а не исповедник.

V

Состояние аббата Веллы ухудшалось с каждым днем. На третьи сутки он начал харкать кровью, на восьмые попросил прислать священника для последнего причастия, и все решили, что действительно пора. Вокруг его одра по вечерам собирались именитые люди — друзья аббата, его фанатичные почитатели. Днем за ним ухаживала племянница. Впрочем, так только говорилось: аббат разгуливал по дому в халате, готовый по первому сигналу тревоги юркнуть под одеяло, как никогда энергичный, жизнерадостный, прожорливый. Правда, временами бывало ему и тревожно, и страшновато; но никаких сомнений в том, что маркиз Симонетти обрушит на голову Грасселлини громы и молнии, у аббата не было. Позволить себе такую роскошь — упустить «Египетскую хартию» — королевский двор, конечно же, не мог.