Смерть, как непроверенный слух (ЛП)

Через месяц написал он краткую версию сценария, в которой главный герой Дино, сараевский подросток, показан в момент, когда в жизни его начинается важный этап духовного созревания. Сидран умело увязал семейную драму, с кульминацией в сцене отцовской смерти, и личную драму подростка Дино, влюбляющегося в девушку, привезенную из деревни в город для подготовки к занятию проституцией в Милане. Величественной получилась сцена смерти динова отца Махи, коммуниста и мечтателя, который отправляется на тот свет, пока сын читает ему из "Науки и жизни" о научно обоснованной возможности вечной жизни. Автобиографическая достоверность и мелодичность сидрановых диалогов придавали этой сцене настоящую мощь. С легкостью нашел я и ответ на вопрос, кто будет играть отца: вспомнился мне Слободан Алигрудич, этот импозантный черногорец. Не раздумывая ни секунды, Алия согласился на роль в моем фильме. Простоянно вздорил он с администраторами и Олей Варагич по поводу гонорара, а после и вообще насчет всякой ерунды. До конца съемок не хотел подписывать договор. Нравилось ему ругаться с неприятными людьми, в особенности с организаторами матчасти. Никогда, ни до того, ни после, не встречал я обаятельного человека с такой склонностью к самоуничтожению. Выкуривал он по пять пачек "Мальборо" ежедневно, щипал актрис за задницы прямо в кадре, мечтал вместо актерства заняться каким-нибудь серьезным делом, например, выращиванием арбузов; однажды во время съемок вырубил оператора Вилко Филача инъекцией лекарства, предназначенного для обездвиживания в сцене смерти...! Имел он готовые ответы на все, в том числе и на важные экзистенциальные вопросы. Ожидая возвращения Майи и Стрибора из Триполи, где они гостили у майиной мамы, работавшей там доктором, я спросил его:

- Что-то у меня такое возле живота теплеет, как только подумаю о них? Что это, Алия?

Хлопнул он меня по затылку и сказал:

- Любовь это, мудила!

Пьяные мои загулы, которые были скорей социальными экскурсиями, чем привычкой или потворством собственным слабостям, длились долго. Перед завершением съемок, совместные с Алигрудичем ужины перетекали в пьяные ночи, и тогда пробуждалось то, что, как мне казалось, навсегда было оставлено в моей ранней молодости и временах пражской учебы: в мою жизнь вернулись эксцентричность, поэзия и интеллектуальная агрессивность. Все это было заново вытащено из чемодана, в котором я, после пражского обретения зрелости, похоронил свои юношеские грехи. Напившись, мы с Алией начинали чудить, например, соревноваться кто сильней боднет головой и собьет водосточную трубу с богатого сараевского дома. Голова у Алии была твердая, хотя на первый взгляд трудно было это предположить. Литературным источником вдохновения для нас с Алигрудичем был сидранов отец, а мой отец прямо из жизни впрыскивал в "Долли Белл" то, что литература дать фильму не может. Мурат обогатил образ отца деталями, как живой образец человека, который забывает про текущую крышу и не предпринимает ничего, чтобы починить ее, но говорит о царящей в мире неправде и верит, что к двухтысячному году коммунизм победит повсюду. Совпадение судеб сценариста и режиссера стало решающим для популярности этого фильма. На самом деле, главным героем фильма стал именно отец, а не Дино, хотя Славко Штимац с миллиметровой точностью сыграл сараевского подростка.

Как и все провинциалы, опустошенный внезапным успехом, я стал подхлестывать себя алкоголем. Быстро вошел я во вкус, и скоро это стало опасным. При этом привлекало меня не пьянство само по себе, а скорее возможность устраивать скандалы в общественных местах. Особенно нравилось мне в кафанах ругать Тито и государство. По поводу Тито я высказывался вполголоса, но то, что я говорил о государстве слышал всякий, оказывавшийся в помещении, в котором происходило действие. Однажды, после бессонной ночи, Майя позвонила моему отцу и встревоженным голосом сообщила, что я не ночевал дома. Попросила его забрать у меня ключи от машины, под предлогом, что ему надо отвезти Сенку на Врело Босне. Отец так и поступил, но потом решил принести жертву большую, чем от него требовалось. Решил он начать пить вместо меня. Нашел он меня в "Шеталиште", где я "поправлялся" пивом после пьяной ночи. Утолив первую жажду, продолжил я "влаховым", встал, вместо тоста начал с поднятым бокалом в руке костерить государство, и только после выпил. Официантка Борка сначала смотрела на меня с укором и грозила пальцем в смысле "не смей такого говорить" и попутно посматривала на присутствующих посетителей, запоминая, кто из них слышал эти непристойные слова. Когда я вновь обложил государство, она обеими руками закрыла себе уши, будто бы не слыша и избавляясь тем самым от необходимости донести куда следует о способе и содержании нарушения общественного порядка. Каждый новый "влахов" означал очередное ругательство:

- На хуй такое государство - говорил я, а отец вставал и добавлял:

- Лихтенштейн! - и быстро выпивал бокал.