Смерть Хорна. Аккомпаниатор

Потом жена села на софу, достала носовой платок и начала всхлипывать, прерываясь время от времени для энергичного сморкания.

Я сказал, что во второй половине дня поеду в Вильденберг, и попросил, чтобы они с Иоганной поехали со мной. Вместо ответа я услышал лишь всхлипы. Я стоял перед ней и ждал. Наконец она поднялась, спрятала носовой платок (она толкала его указательным пальцем под рукав шерстяного платья, пока платок совсем не скрылся, оставив на рукаве лишь едва заметный бугорок) и сказала:

— Прошу тебя, поезжай один. Мне это не по силам, а уж ребенку тем более.

Она вышла из комнаты. Я посмотрел ей вслед, бессильная ярость ударила мне в голову, у меня потемнело в глазах и на миг перехватило дыхание. Врет, подумал я устало; с детским упрямством мои мысли закружились вокруг этого слова; врет, врет, до чего же она изовралась.

Жена с первого же дня запрезирала мою мать. Она презирала ее за простоватость, за бедность, за тысячу мелких неловкостей. Даже теперь ей понадобилось выказать свое неуважение к моей уже мертвой матери. Эта лицемерка разыграла сочувствие и бросила меня одного. Оскорбило меня и то, что моя дочь Иоганна не хочет попрощаться с бабушкой. Иоганне шел всего десятый год, и, возможно, было разумно не показывать ей мертвым близкого человека. Однако мне хотелось, чтобы она поехала со мной, поэтому теперь я чувствовал в решении жены обидную издевку, ее давнюю неприязнь к моей матери, к моему происхождению да и ко мне самому. В бессильной злобе я все еще стоял посреди комнаты, когда открылась дверь и снова вошла жена. С жалостью глядя на меня, она сказала тихим, почти ласковым голосом.

— Возьми Кристину. Она тебе поможет.

Выехали мы после обеда. Мы молча сидели рядом. Я думал о жене, о нашем браке, о своей жизни и пытался себе представить, сильно ли изменилось лицо у матери. Кристина выглядела серьезной. У меня мелькнула мысль, что за все эти годы, которые она живет у нас, мы еще ни разу не ездили на машине одни. Старый мужчина и молоденькая девушка, подумал я, старый, очень усталый мужчина и девушка, которой впору быть его дочерью.

— Вам не стоило ехать, Кристина, — сказал я. — Не страшно будет смотреть на покойницу?

— Нет, — покачала она головой. — Я уже видела много покойников. Когда мы были маленькими, то часто находили в лесу мертвых солдат. Жуткое зрелище.

Она сидела напряженно выпрямившись и смотрела на дорогу. Взглянув на Кристину, я спросил себя, догадывается ли она, как много она для меня значит и с какой болью я желаю, чтобы она была моей дочерью.

— Нет, я не боюсь, — сказала она опять. — Когда умерла моя бабушка, мне самой пришлось обмывать ее. А мне было тогда всего двенадцать лет.

В этих словах почудилась внутренняя сила, даже чувство превосходства. Я знал, что не нужен ей, что я никчемен, как все те покойники, которые не сделают ей ничего плохого, зато и помочь не могут. Я пожалел себя, разжалобился до того, что на глаза едва не навернулись слезы. И я проклял в душе свою сентиментальность, пустые надежды дряхлого дурака, который не стоил ничьих симпатий и был достаточно стар для того, чтобы понять, что давно растратил свою жизнь, разбазарил на глупости и дешевые успехи и потому не смел претендовать ни на любовь, ни на привязанность. Единственным человеком, который любил меня несмотря ни на что, была моя мать, но вот она умерла.

В больнице меня отвели в подвал. Мать лежала в тесном, холодном закутке. Потолок был низкий, тут пахло чем-то едким, а сам закуток напоминал одну из двух комнатушек, в которых она провела большую часть своей жизни. Я подсел к ней, положил ладонь на то место, где под белой простыней вырисовывались руки, и, наконец-то оставшись с ней наедине, безутешно заплакал. И хотя уже понимал, насколько остался одинок, но в этот последний час вместе с матерью я был почти счастлив.

Кристина пошла к главному врачу. Я дал ей доверенность, чтобы она могла договориться о похоронах и подписать необходимые бумаги. Я ждал ее, вновь закрыв лицо матери простыней и выйдя из подвала, у дверей больницы. Когда Кристина вышла и рассказала обо всем, что сделала, я поблагодарил ее и поцеловал ей руку. Мой жест смутил ее. Чтобы сгладить неловкость, я по-отцовски обнял ее за плечи. Вдруг меня охватило неудержимое желание одарить ее, завалить платьями, туфельками, но все, что я сумел вымолвить, — было глупое, застенчивое приглашение выпить кофе. Все еще раскрасневшаяся, она отказалась.

На обратном пути мы рассказывали о своих матерях. Был теплый октябрьский день, бабье лето. Деревья вдоль шоссе сменили свой цвет; блеклую зелень тут и там прерывали желтые и коричневые тона. На петляющей прогретой солнцем асфальтовой дороге лежала земляная пыль со вспаханных полей.

— В юности она очень любила рисовать. У нее до сих пор сохранились толстые папки с чудесными рисунками. — Кристина говорила о своей матери. — Она была очень талантливой, но пришлось все бросить. Она уже много лет даже не притрагивалась к карандашу.

— Все в юности талантливы. А что из этого выходит?

— Хозяйство отняло у матери все силы.