Смерть консулу! Люцифер

В саду под деревьями веяло вечерней прохладой. Уже был одиннадцатый час ночи. Аллеи были ярко освещены разноцветными фонарями, но в чаще деревьев, в кустах и полукруглых беседках, где были устроены скамьи для отдыха, царствовал приятный полумрак. В разных местах сада расставлены были группы музыкантов, которые наигрывали тихие, едва слышные мелодии. На широком лугу посреди сада был устроен небольшой театр; только немногие знали, в чём будет состоять представление. Эта неизвестность ещё больше привлекала публику.

Все гулявшие в саду стремились сюда, так как всякий хотел заблаговременно занять лучшее место. Для их величеств и нескольких избранных особ были поставлены кресла перед самой сценой.

Эгберт также направил свои шаги к театру, так как понял из слов Дероне, что он должен привести сюда Цамбелли. Нечего было бояться сопротивления со стороны маркиза. Он машинально шёл по аллее и, казалось, обдумывал последствия своей беседы с Эгбертом, прежде чем заговорить с ним.

Со времени смерти Кристель он не знал ни минуты покоя. Когда несчастная упала из окна, у него едва не вырвался крик радости. Он был избавлен от единственного очевидца его преступления. С какими бы обвинениями против него не явились его враги теперь, всё это останется в области предположений, потому что ни один смертный не может теперь сказать на суде: «Вот убийца! Я сам видел, как он застрелил Жана Бурдона»! Но то, что он считал своим освобождением, сделалось для него источником нескончаемых мучений. Где бы он ни был, один или в обществе, образ чёрной Кристель упорно преследовал его.

Газеты каждый день рассказывали её историю с новыми вариациями. Весь Париж был занят ей. Никто не называл имени маркиза Цамбелли, следовательно, не только Антуанета, но даже Эгберт не сочли нужным сообщить публике о его отношениях с Кристель. Тем не менее всем было известно его сватовство к Антуанете, и у многих появилось подозрение, что он знает об этой истории больше, чем желает показать это. Цамбелли не мог избежать вопросительных взглядов и намёков, которые делались с явным намерением рассердить его или в надежде, что он изменит своей тайне. У него не было никакого оружия для защиты; он должен был с видимым равнодушием принимать эти уколы кинжала в его сердце, находясь в постоянном страхе обнаружить свои ощущения каким-нибудь неосторожным словом или выражением лица.

Все его попытки выведать что-либо у Антуанеты окончились полной неудачей. Маркиза де Гондревилль не принимала его под предлогом болезни; на свои письма он не получал никакого ответа. Старый маркиз Мартиньи обходился с ним с ледяной холодностью и, несмотря на все уловки Витторио, упорно избегал всякого объяснения.

Ещё загадочнее казалось ему обращение императора. Наполеон, против ожидания, не задал ему ни одного вопроса и даже ни разу не упомянул о встрече Антуанеты с нищей, хотя, конечно, имел об этом самые подробные сведения. Он как будто не хотел и слышать о приключении в Тюильрийском саду и однажды в присутствии Цамбелли нахмурил брови, когда кто-то указал ему на газетную статью, где красноречиво рассказывалась история бедной Кристель.

Маркиз чувствовал себя как бы посаженным в тёмную, безысходную тюрьму. Страх, которого он прежде никогда не испытывал, рисовал ему фантастические картины ужаса. Ряд вопросов беспокоил его. Что сказал Эгберт Антуанете? Насколько ему известна тайна смерти Жана Бурдона и не сообщал ли он ещё кому-нибудь своих догадок? Не подозревал ли он причину трагического конца чёрной Кристель?

Витторио был теперь богат и занимал слишком видное положение в свете, чтобы уступить поле без борьбы. Когда он был бедным и малоизвестным искателем приключений, ему было легко обратиться в бегство и слиться на время с безымянной массой. Но теперь он дорожил своими поместьями и достигнутыми почестями. Он не хотел терять их, не желал отказаться от чего бы то ни было, даже от своих притязаний на руку Антуанеты. Он не мог дать себе отчёта: ненавидит ли он её или им руководит желание обладать ею?

Страсть затуманивала его чувства, парализовала ум и волю.

— Господин Геймвальд, — сказал он по-немецки, чтобы проходившие около них не могли понять его слов, — я должен сделать вам признание.

— Мне, маркиз? Хотя мы несколько раз встречались с вами в военное и мирное время, но я не могу представить себе, какого рода признания я могу услышать от вас. Мне кажется, что я не имею на это ни малейшего права.