Смерть меня подождёт (обновлённая редакция)

— Не прибедняйтесь, у вас здесь очень хорошо! — смущаясь, отвечает Нина.

— И это тоже ради твоего приезда.

— Право же, трогательно. Значит, стоянка подверглась генеральной уборке.

— Иначе тут был бы лирический беспорядок… Знакомься, это всё сподвижники Трофима и твои будущие друзья.

— Здравствуйте, меня зовут Ниной, — и тут же смутилась, — кажется, догадалась, что все эти незнакомые люди знают её как Любку, слышали о её прошлом.

Она поочерёдно подаёт всем свою белую, чуточку пухлую руку.

— А где мне расположиться?

— Вам приготовлен полог, — говорит любезно Карев.

Нина старается быть незаметной, но это невозможно. Она смущена, взволнована, но постепенно свыкается с необычной для неё обстановкой.

Удивлённо смотрит на закопчённое оцинкованное ведро, в котором варится на костре ужин, на хвойные ветки, разостланные на полу вместо стола, на груды лепёшек… Её явно смущает, что есть придётся, сидя на земле. А деревянные ложки у Нины вызывают восторг, они, видимо, живо ей что-то напоминают.

Только мы сели за стол и повар готовился зачерпнуть разливательной ложкой суп, как на берегу зашуршала галька под чьими-то тяжёлыми шагами. Все насторожились. Кто-то расшевелил огонь, и вспыхнувшее пламя отбросило далеко мрак ночи. От реки из-за кустарника вышел Пресников. По его лицу, по тому, как низко висела у него за спиною котомка, как тяжело передвигались ноги и волочился сзади посох, можно было без труда угадать, что позади у него остался тяжёлый путь.

— Умаяла чёртова дорога, — говорит он, но вдруг замечает Нину, подбадривается, выпрямляет уставшую спину, тянется через «стол» и своей огромной лапой ловит крошечную руку Нины.

— Саша Пресников, — отрекомендовался он.

— Наш великан и большой добряк, — добавляю я. — С хорошими вестями или с плохими торопился? — спрашиваю его не без тревоги.

— Письмо срочное принёс от Михаила Михайловича Куцего, сейчас достану. — Он торопится выбраться из круга, но задевает ногами за колоду, теряет равновесие — и весь, огромный, тяжёлый, валится на землю.

Взрыв дружного хохота катится далеко по ночной тайге.

— Фу ты, чёрт, опьянел, что ли? — бормочет Пресников и, схватив выпавший из рук посох, вскакивает, поправляет сбившуюся набок котомку. — Письмо потом дам, плохого в нём не должно быть, — и он уходит в палатку.

— А ужинать? — спросил кто-то.

— Умоюсь, приду.

Мы не стали дожидаться. Разве утерпишь, если перед тобою стоит чашка, доверху наполненная ароматным супом, сваренным в лесу, на лиственничном костре, сваренным поздним вечером, к тому же опытным поваром.

Все едят сосредоточенно. Для Нины вся эта таёжная обстановка, простота сервировки стола, костёр вместо светильника и дрожащие тени деревьев — диво. Без привычки, конечно, неудобно сидеть на земле — некуда деть ноги…

Из палатки доносится угрожающий голос Пресникова:

— Кто штаны мои надел?

— Несу, Саша! — испуганно отвечает Евтушенко, вскакивая, и исчезает в полумраке.

Нина улыбается… Все готовы рассмеяться. Но выручает повар. Он нарочито громко зачерпывает со дна ведра гущу, подносит Нине.

— Получайте добавок.

— Что вы, не надо, спасибо! — но уже поздно.

— Придётся, Нина, тебе доедать всё, иначе завтра будет ненастье и Трофим не сможет закончить работу в срок, задержится на пункте. Тут в тайге свои законы, — говорю я серьёзным тоном.

— Да?… Неужели всё это надо съесть? — с отчаянием спросила она.

— Да, если хочешь, чтобы завтра было вёдро.

— А можно без хлеба?

— Да можно и совсем не есть, это шутка.

«Угу… угу…» — падает с высоты незнакомый ей крик.

— Кто это? — вздрогнув, спрашивает Нина.

— Филин есть хочет, — поясняет Карев.

После ужина ещё долго людской говор будоражит покой уснувшей ночи.

Нина своим появлением в лагере расшевелила воспоминания этих, чуточку одичавших, людей. У каждого нашлось о чём помечтать. Вот и не спят таёжные бродяги! Кто курит, кто сучит дратву, кто лежит на спине, молча смотрит в далёкое небо, кто следит, как в жарком огне плавятся смолевые головешки, а сам нет-нет да и вздохнёт, так вздохнёт, что все разом пробудятся от дум.

Я подсаживаюсь ближе к костру, распечатываю письмо, принесённое Пресниковым. Нина тоже придвигается к огню. Она захвачена ощущением ночи. Кажется, никогда она не видела такого тёмного неба, не ощущала его глубины и не жила в такой тяжёлой земной тишине. Молча смотрит она в ночь безмолвную, чужую, и, вероятно, чувствует себя где-то страшно далеко, на самом краю земли.

К нам подходит Бойка. Я подтаскиваю её к себе.

— Завтра нам с тобою придётся идти на пункт, а к Кучуму на могилку сходим, как вернёмся. На этот раз не обману — сходим.

— Вы завтра уходите на пункт? — всполошилась Нина.

— Да. Я должен быть к вечеру у Михаила Михайловича на правобережном гольце. Ему нужны данные наблюдений смежных пунктов, чтобы подсчитать неувязки в треугольнике. Пишет, что не может отнаблюдать направление на Сагу, где сейчас Трофим, пирамида проектируется на дальние горы и плохо заметна.

— А это не хорошо? Я ведь не разбираюсь в геодезии.