Смерть меня подождёт (обновлённая редакция)

Скоро лес впереди поредел, проглянула свободная даль. Но вершины отрога не видно. Кажется, тучи спустились ниже, и мы чувствуем их влажное дыхание, видим их всё более замедляющийся бег.

Лес обрывается. Тропа, перескакивая россыпи, вьётся по крутому склону лощины. С нами взбираются на отрог одинокие лиственницы, да по бледно-жёлтому ягелю пышным ковром, прикрывшим мёрзлую землю, стелются полосы низкорослых стлаников. А у ручья, будто провожая нас, отовсюду собрались белые берёзки. Всего лишь несколько дней, как появились на них молоденькие пахучие листики.

Деревья стоят величаво, спокойно, не шелохнётся ни одна веточка, как бы боясь растерять только что народившуюся красоту.

Постепенно растительность уступает место россыпям. Тропа отходит влево и набирает крутизну.

Вдруг впереди залаял Кучум. Мы остановились. Через несколько минут к нам вернулись собаки.

— Люди на тропе, — сказал Василий Николаевич и прибавил шагу.

Метров через двести мы вышли на прогалину, заваленную крупной россыпью, и действительно увидели двух человек. Один из них, мужчина, сидел, развалившись на камне. Рядом стояла маленькая женщина с тяжёлым заплечным грузом, устало склонившись на посох. При нашем появлении ненужная улыбка скользнула по её загорелому лицу.

Это были Гаврюшка с женою, они тоже шли на голец к астрономам.

— Вот и догнали вас. Продукты несёте? — спросил я, здороваясь.

— Всяко-разно: мука, консервы, лементы…

— Ты что-то, Гаврюшка, жену нагрузил, а сам налегке идёшь, — сказал сдержанно Василий Николаевич.

— Спину, паря, сломал, шибко болит, носить не могу.

— А мне показалось, ты всё думаешь, как надо жить? — не выдержав, засмеялся мой спутник.

— А кто же за меня думать будет — жене некогда, — и он затяжно вздохнул. — У тебя крепкий табак? — вдруг спросил он.

Василий Николаевич молча достал кисет, оторвал бумажку, закурил и передал табак Гаврюшке. Тот постучал о камень трубкой, выскреб из неё концом ножа нагар и тоже закурил.

— Вы садитесь, отдохните, ещё времени много, — предложил я женщине.

Она, не снимая котомки, присела на камень и долго рассматривала нас осторожным взглядом. Сколько покорности у женщин этого народа, и какое трудолюбие унаследовали они от своих матерей, вынесших на своих плечах всю тяжесть трудной жизни кочевников.

Через несколько минут мы снова готовы продолжать свой путь. Женщина настораживается.

Гаврюшка отворачивает голову, не встаёт. В глазах фальшивая боль.

— А ты кисет-то отдай, — говорит ему Василий Николаевич.

— Брать да отдавать — никогда не разбогатеешь, — пошутил тот, доставая из чужого кисета добрую горсть махорки и пересыпая её в свой. — Хорош табачок, а у меня — что трава: дым да горечь.

— Чужой всегда лучше, а разберись — из одной пачки, — ответил Василий Николаевич, запихивая глубоко в карман кисет, и вдруг повернулся к женщине. — Снимайте котомку, показывайте, что в ней, — сказал он приглушённым голосом.

Женщина, не понимая русского языка, удивлённо посмотрела на него и перевела вопросительный взгляд на мужа. Тот что-то сказал ей по-эвенкийски, и она, развязав на груди ремешок, сбросила ношу.

Увидев, что мы перекладываем из её котомки в рюкзак банки, мешочки, Гаврюшка вдруг забеспокоился, тоже развязал свою котомку, показывая, как на базаре, содержимое. Но Василий Николаевич сделал вид, будто не замечает его.

— Отдыхать будете или пойдёте? — спрашиваю я, стараясь, чтобы голос прозвучал ровно.

— Маленько посидим, потом догоним вас, — ответил Гаврюшка, передавая свою трубку жене, а по лицу его тучей расплывается обида: видно, не понравилось, что мы не разгрузили его котомку.

Тропа выводит нас в левую разложину. Собаки бегут впереди. Неожиданно перед нами появляются из ольховой чащи два оленя-быка.

— Где-то близко лагерь каюров, — бросает Василий Николаевич.

Олени вертят головами, нюхают воздух, понять не могут, откуда донёсся звук. Животные поворачиваются к нам… два-три прыжка в сторону — и они стремглав скачут по низкорослому ёрнику.

— Да ведь это сокжой! — кричит Василий Николаевич, хватая меня за руку.

А звери уже перемахнули разложину, торопятся на верх отрога. Какая лёгкость в их пугливых прыжках! Как осторожно они несут на могучих шеях болезненно пухлые рога! Но любуемся недолго. Вот они выскакивают наверх, на секунду задерживаются, повернувшись к нам, и исчезают. За ними бросаются собаки, но куда там!…

Шумит ветер. Сыплется мелкий дождь. Тропа вьётся змейкой в гору. Впереди тёмно-зелёные стланики обрываются под выступами скал. Дальше голые курумы, потоками сбегающие навстречу растительности. Мы собираем сушняк, укладываем его поверх котомок и берём последний подъём.

Под ногами неустойчивая россыпь угловатых камней. Поднимаемся тяжело. Одежда мокнет от дождя. Кажется, уже близка и вершина. Но увы!… За первым изломом её не видно. Терпеливо поднимаемся выше, но и тут нас поджидает разочарование: главная вершина гольца, где стоит пункт, ещё далеко, за глубокой седловиной. Мы видим на ней пирамиду, две палатки и струйку дыма. Это подбадривает нас.

Неохотно спускаемся на седловину, жаль терять высоту.