Хэл смотрела, как они шли по коридору, рука об руку, и улыбнулась Абелю, который по-свойски помахал ей, когда они заворачивали за угол к главному выходу, но по совести, улегшись на подушку, испытала облегчение, оттого что осталась наедине со своими мыслями. Она закрыла глаза, вдруг почувствовав страшную усталость.
Боль в горле была значительно сильнее, чем она призналась Митци и Абелю, даже без ужасающих возможных последствий, перечисленных ей вчера врачом. Диапазон был от несущественных – вроде хронического заболевания голосовых связок – до самых серьезных: скрытого поражения мозга от нехватки кислорода или отрыва тромба вследствие повреждения сосудов, что может привести к удару или даже к смерти спустя несколько недель. Однако такое случается крайне редко, утешил ее врач. Это нужно понимать, но беспокоиться нечего, Хэл и не беспокоилась – теперь уже нет.
Она собиралась натянуть простыню и уснуть, но что-то хрустнуло под пальцами, и Хэл поняла, что держит в руках лист бумаги, который ей передал Абель. Она медленно развернула его.
Это была одна-единственная страница, исписанная удлиненными, петляющими буквами, таким знакомым почерком, что у нее прервалось дыхание. Она узнала почерк мамы. Никакого сходства с круглыми, несформированными буквами из дневника. Это был почерк, с которым она выросла, который видела на открытках к Рождеству и дню рождения, на списках, что купить, и в письмах. Видя его сейчас, она не понимала, как могла хоть на секунду подумать, что та же рука вела дневник. Некоторое сходство было в почерке, которым было написано письмо, чувствовалась энергия и решимость, отчего у нее в груди болезненным узнаванием сжалось сердце.
Мама.
Пытаясь сосредоточиться на письме, Хэл поняла, что глаза наполнились слезами. Это было как слышать мамин голос, потрясение, которого ни разу не дало ей чтение дневника.
Она яростно сморгнула, и буквы стали четкими.