Смерть на брудершафт (Фильма 1-2)

Вот он шестой, голубчик. Сидит, чаечек пьет. Ну-ну, приятного чаепития.

С последним «волкодав» особенно осторожничать не стал. Вошел в дверь спокойно, не крадучись, поглядел охраннику в ошеломленные глаза — и влепил точнехонько между ними.

Снова «бис»

Отпев всю программу, на второй «бис» Алеша спел «Не уезжай ты, мой голубчик!» — тем более что слушатели, запомнившие эту трогательную песню со вчерашнего дня, просили: «Голюбсик! Голюбсик!»

— «Скажи-и ты мне, скажи-и ты мне, что любишь меня, что любишь меня!» — так убедительно просил певец Клару, что та не выдержала, закивала.

Ее гнусный кавалер давно уже не смотрел в потолок. И вина больше не пил. Он сидел мрачнее тучи, переводя взгляд со своей дамы на солиста и обратно. Почуял что-то. Ну и пусть бесится, упырь ушастый.

Кажется, и Клара, покоренная мастерством певца, забыла об осторожности. Когда он закончил, она вскочила и громче всех захлопала, закричала: «Романов, фора!»

Довольный ходом концерта Козловский кинул взгляд на часы и одобрительно пробурчал:

— Пой, ласточка, пой.

Но лицо солиста вдруг померкло. Клара обнимала поэта за плечо, говорила ему что-то ласковое и гладила по щеке — точно так же, как прошлой ночью Алешу!

О, женщины…

Опустив голову, Романов горько-горько запел:

— «Зачем, зачем тебя я встретил, зачем тебя я полюбил…»

Крепость взята!

Последний боец гарнизона был сражен. Все шестеро, бережно спеленутые Булошниковым, лежали рядком в саду, близ оранжереи.

— Чисто младенчики, — по-бабьи подперев щеку, сказал Василий, полюбовался результатом своей работы и поспешил назад в дом.

Там сосредоточенный Лютиков доставал из сумки орудия своего утонченного мастерства: сверла, молоточки, отверточки. Каждый инструмент был любовно завернут в бархоточку.

Наверх идти было рано — Никашидзе позовет, когда надо.

А вот и он.

Грузин появился на верхней площадке, подмигнул, поманил рукой.

Втроем они прошли по длинному коридору, «волкодав» показал на приоткрытую щелку двери, прошептал:

— Там Царь Кащей над златом чахнет.

Булошников заглянул, но никакого царя не увидел, злата тоже.

В уютной комнате, все стены которой были заняты книжными полками, сидел старичок-архивариус в своем кресле на колесиках, перебирал на столе бумажки.

На вошедших незнакомцев он уставился с ужасом, стал тыкать пальцем в кнопку звонка.

— Поздно, милый, — жалеюще сказал ему Василий.

А Никашидзе, который умел объясняться по-всякому, положил инвалиду на плечо руку и задушевно спросил;

— Комната секрета, ферштеен?

Дедок залопотал что-то по-своему, головенкой замотал. Дурачком прикинулся.

Гога кивнул: давай, мол, Вася. Твой номер.

Бережно, чтоб не поломать хрупкие косточки, Василий взял калеку за цыплячьи ноги, выдернул из кресла и стал держать головой книзу. Вес был ерундовский.

Никашидзе присел на корточки, чтоб глядеть архивариусу в глаза.

— Ну, дедуля, где комната с секретом? Давай, парле, не то Вася пальчики разожмет.

А Лютиков пока скучал. Прошелся по комнате, трогая всякие разные безделки: бронзовую чернильницу, пресс-папье, часы на камине. Остановился у комода с запертыми ящиками. Зевнув, стал открывать пустяковые замки ногтем. Внутри ничего интересного не было. Лютиков рассеянно помахал фомкой, сковырнул с комода ручки — просто так, для разминки.

Но протомился он не сильно долго.

После того как Вася слегка постучал деда темечком об пол, беседа сразу пошла живее. Архивариус перестал прикидываться, будто не понимает по-иностранному, ткнул дрожащим пальцем в третью слева полку.

Булошников перевернул его, поднес к указанному месту. Старик сдвинул толстый том в кожаном переплете, и вся секция с тихим шелестом сдвинулась в сторону, за ней открылся темный прямоугольный проем.

Агенты переглянулись.

Наступала решительная минута.

Картинка 16

Решительная минута

Отпев десять романсов и арий, солист удалился на пятиминутный перерыв. На столике в гримерной стояли букеты от поклонниц и бутылка вина. Пока Козловский, заполняя паузу, отстукивал на рояле «Калинку-малинку», Алеша прогревал горло «цаубертренком». Невидящий взгляд был устремлен в пространство, правая рука сжимала и разжимала мячик.

Раздалось легкое шуршание — кто-то пытался постучаться в портьеру.

— Vous permettez?[25]

Это был распорядитель концертов синьор Лоди. В руке он держал вазу с фруктами.

— Мьсе Романофф, это комплимент от отеля, — сказал он, ставя ее на стол с таким видом, будто это был по меньшей мере ларец с драгоценными камнями. — Вы имеете большой успех. Что вы скажете, если мы предложим вам продлить ангажемент на неделю? Оплата — двойная против нынешней, у остальных членов труппы полуторная.

Ах, как он был некстати! Только мешал разобраться в мыслях и чувствах.

— Поговорим об этом позже, — недовольно сказал Алеша, обернувшись к надоеде.

Вдруг занавес резко качнулся. В конурку вошел Д'Арборио — маленький, прямой, с бешено горящими глазами. Махнул синьору Лоди, и тот с поклоном попятился вон.

Вот она, решительная минута!

— Что вам здесь нужно? — процедил Романов, чувствуя, как в глазах темнеет от ненависти.