Смерть на фуршете

Вся литературная Москва знала «Парнас» Камельковского, и, кажется, не было здесь никого, кто хотя бы раз не имел с ним дело. Его улыбку добродушного крокодила из сказок Чуковского, его бережные объятия с неизменной, как бы шутливой присказкой: «Давай-ка я тебя обману!» — на всю жизнь запомнили десятки прозаиков и публицистов, литературных критиков и филологов, историков и театроведов, обозревателей и журналистов-международников, всякого рода литературных поденщиков, которых все чаще, не обращая внимания на предписания толерантности и политкорректности, зовут литературными неграми…

По словам Воли выходило, что этот организатор литературного процесса брал тем, что сразу со всеми заключал договор под пристойное роялти, давал аванс, хотя и микроскопический, но незамедлительно, книгу выпускал, тут же вместе с авторскими экземплярами вручал лицензиару (Камельковский любил юридически обездвиживающие словечки) базовый гонорар, столь же сиротский, но уже под будущие продажи… и на этом… На этом финансовые отношения между Камельковским и автором под разными предлогами и по множеству оснований заканчивались навсегда.

Эта бесстыдная скупость удивительным образом сочеталась с неукротимым сластолюбием Камельковского. Хотя здесь он тоже нашел наивыгоднейший вариант: его джунгли страсти всегда совпадали с местом работы. Прежде это были типографские, а затем издательские работницы, подпавшие под его начало.

Рассказ Воли был живописен, со многими подробностями.

Оживленно вставлял реплики Трешнев, и Ласов тоже вспомнил забавные факты вулканической деятельности Камельковского. Правда, Ксения никак не могла взять в толк, какое отношение имеет эта предыстория к убийству Горчаковского, но благоразумно помалкивала.

Разумеется, были у Доната Авессаломовича не только успехи, но и провалы. Главным его успехом была встреча с юристом Карлом Тихорецким, в семидесятые годы покинувшим СССР, но, когда стало можно, навестившим историческую родину, чтобы повидаться с детьми от первой и второй жен. На чужбине бывший работник прокуратуры и адвокатуры предавался писанию мемуаров о своей многообразной правоохранительной деятельности, а потом и детективов. Наблюдая за событиями в новой России, понял, что его сочинения могут найти применение. Притащил чемодан своей тогда еще машинописи к Камельковскому, знакомому ему по каким-то хозяйственно-уголовным делам советского времени.

У одного была фактура, у другого — хватка. Камельковский увидел, что принесенное ему совсем не безнадежно, однако нуждается в серьезной литературной обработке, и быстро нашел Тихорецкому соавтора — Роберта Пухова, журналиста, много лет специализировавшегося на литературной записи генеральских и чиновничьих мемуаров.

Первый роман-детектив о позднебрежневско-андроповских временах вышел под двумя фамилиями — Тихорецкий, Пухов — и был мгновенно раскуплен.

Во втором детективе, о периоде Андропова — Черненко, на обложке значилось: Пухов, Тихорецкий — эта рокировка отражала внутрииздательскую борьбу. Однако Пухов справедливо потребовал не просто подчеркнуть свой литературный приоритет, но и перераспределить гонорар в свою пользу. Что в глазах Камельковского, воспринимавшего себя как благодетеля-кормильца всех московских литераторов, выглядело разбойным нападением со взломом и стрельбой. С проклятиями и посыпаниями себя пеплом праведного гнева, недолго думая, он Пухова изгнал, а взамен залучил к себе бывшего редактора в прошлом всесильного «Воениздата», глубоко, но размеренно пьющего полковника запаса Валерия Нечетина. И работа закипела.

Давно известную систему литературного рабства Камельковский усовершенствовал применительно к новым условиям. Вместе с чемоданом Тихорецкого и Нечетиным он заперся у себя на даче, и в течение нескольких дней полковник-беллетрист, находясь на голодном алкогольном пайке, подготовил синопсисы двенадцати детективных романов о советском, а потом постсоветском прокуроре.

«У нас народ юридически безграмотный, законов не знает, так что дадим им ликбез и детектив в одном флаконе», — прозорливо решил Камельковский. Теперь надо было подобрать двенадцать поденщиков, чтобы они в течение месяца написали эти романы. Большего срока нетерпеливый Донат Авессаломович не давал и даже, для стимуляции, был готов несколько увеличить свои выплаты. Правда, чуть позже он пришел и вовсе к соломонову решению: разделил по-прежнему утлый аванс на три части, каждую из которых выдавал «негру» только после предъявления уже написанных глав.

Жаждущих литературной поденщины в голодные девяностые годы было в предостатке. Обаятельный и общительный пьянчуга Нечетин даже смог создать между ними обстановку конкурентного соперничества…