Смерть на перекрестке

Впрочем, когда Кадзэ приказал принести ему медное зеркало, банщица повиновалась без звука, и он принялся мрачно изучать ущерб, нанесенный своей физиономии. В общем, ничего страшного. Кое-где припухлости, кое-где — синяки, но сразу видно — работа жалких любителей. Вот ничтожества, избить человека — и то не умеют! Случалось ему бывать в настоящих драках, получать такие удары, что потом неделю шевельнуться невозможно было, — однако и из таких переделок он неизменно выходил победителем.

Кимоно, что подала ему банщица, было густого, прекрасного синего цвета[11], а спину его украшало белоснежное изображение журавля. Такой рисунок нелегко получить — надо сначала выложить задуманный орнамент на ткани специальной пастой, чтоб защитить его от основного окраса, а уж потом опустить ткань в глиняный чан, до краев заполненный индиго. В чане ткань оставалась неделями, пока до последней ниточки не принимала ровный сапфирово-синий оттенок, сравнимый лишь с темной лазурью глубочайших горных озер или волн Японского моря. И лишь потом вынимали и счищали защитную пасту. Результат — изысканный белый рисунок или орнамент на синем фоне. А на этом кимоно рисунок выполнен поистине изумительно. Можно рассмотреть, почитай, каждое перышко журавля — священного символа долголетия и процветания.

Одежду самого Кадзэ, простую, неброскую, однако удобную, унесли, чтоб вычистить. Тоже нелегкое дело — сначала распороть все швы, потом по отдельности выстирать каждую деталь кимоно и хакама в речке, потом накрахмалить, натянув на специальные рамки, а уж после высушить и сшить все заново. И новую подкладку станут делать точно по выкройкам, снятым со старой, — чтоб не морщила при носке.

После бани его снова покормили, но на сей раз легко — только супом мисо, вареным рисом да соленьями. И уж только потом препроводили наконец пред ясные очи светлейшего Манасэ. Идя за девчонкой-служанкой, Кадзэ поглядывал по сторонам и в итоге пришел к выводу, что хороший ремонт замку очень бы не помешал. Несколько черепиц держались на кровле, как говорится, на честном слове — вот-вот свалятся. Да и среди седзи крытых галерей хватало дырявых, кое-как заплатанных листками грубой бумаги. Нет, видно, сколь ни роскошны старинные одежды князя Манасэ, сколь ни прекрасны неописуемые костюмы, в которых он представляет пьесы но, а провинцию, коей он правит, процветающей не назовешь.

Служаночка провела Кадзэ в комнату на восемь татами, служившую князю Манасэ кабинетом. Там было темно. Кадзэ с удивлением заметил на окнах не бумажные седзи, а тяжелые деревянные ставни. Ставни были задвинуты неплотно, сквозь узкие щели пробивались тонкие полоски света. Похоже, нравилось Манасэ жить в постоянном полумраке. Сидел он на высокой подушке «дзабутон», а на полу перед ним лежал, разложенный, длинный бумажный свиток. Кадзэ сразу же понял — свиток тот очень древний, да и написан он не иероглифами, а хираганой — изящной слоговой скорописью, которой в старые времена так любили пользоваться знатные дамы.

Кадзэ опустился на татами — против Манасэ, но на почтительном расстоянии.

Не поднимая головы, князь негромко спросил:

— Случалось вам читать «Повесть о Гэндзи»?

— Случалось. Но много лет прошло с тех пор.

— И что скажете о прочитанном?

— Госпожа Мурасаки была гениальна.

Манасэ взглянул удивленно. Рассмеялся — словно колокольчик прозвенел. И прикрыл рот рукой, точь-в-точь — юная дева. Надо же, подумал Кадзэ, а Манасэ и зубы чернит, как придворные кавалеры императорского двора или замужние женщины. Его, самурая, современного человека, изумлял и почти шокировал этот загадочный провинциальный князь, поддерживающий в глуши моды, манеры и стиль древнего Киото. Что-то в этом неуместное было, неестественность так и била по глазам.

— Женщина?! Гениальная женщина?! — Манасэ выдал еще один звенящий смешок. — Полагаю, мне ни разу еще не доводилось слышать, чтоб кто-нибудь называл женщину гениальной!

Кадзэ наблюдал. Присматривался. Изысканно красивое лицо Манасэ покрывал тончайший слой рисовой пудры. Настоящие брови сбриты, высоко на лбу нарисованы черной тушью квадратики фальшивых[12]. М-да…

— Я сужу о госпоже Мурасаки по ее творениям, а не по признакам пола. Сколь мне известно, шестьсот лет прошло, а ни один мужчина так и не написал книги о жизни человеческой, столь же увлекательной и полной страстей.

Манасэ кивнул:

— Если взглянуть с этой стороны, вы, пожалуй, правы. Я постарался найти и прочитать все, что написано было о придворной жизни той эпохи, и, знаете, как-то снова и снова возвращаюсь к «Повести о Гэндзи». Несомненно, если и могла существовать гениальная женщина, то это, конечно, госпожа Мурасаки. Странно только, что подобное определение даете ей именно вы.

Кадзэ промолчал.

Манасэ свернул свиток и сменил тему:

— Вы, очевидно, еще и большой поклонник театра но?

— Был некогда, в молодости. Однако и не сказать сразу, сколько лет прошло с тех пор, как мне в последний раз удалось посмотреть какую-нибудь пьесу но. Именно поэтому я испытал столь невыразимое удовольствие, наблюдая давеча за вами.