Смерть на перекрестке

Ичиро, староста сельский, — тот, верно, последним ушел. Долго стоял в пыли, крутил головой, прикидывал — чего воин поступком своим странным добился? Но потом и он на боковую отправился, побрел устало в крепкий, зажиточный дом, где жена с детьми давным-давно уже на разные голоса сопели. Поставил нагинату на почетное место в углу главной комнаты. Несколько минут смотрел на нее задумчиво. А после отошел в соседний угол и сдвинул оттуда в сторону несколько увесистых мешков риса. Обнажились доски пола. Почти без усилий снял староста пару-другую деревянных плашек. Пошарил руками в земле, пока не наткнулся на кусок старенькой циновки, маскировки ради замазанный грязью. Снял циновку и уставился вниз, в неглубокую дыру, тщательно устланную изнутри рисовой соломой.

После вытащил из кучи хвороста веточку, зажег от еще тлевших в очаге углей и, словно факелом, осветил свой схрон, удовлетворенно осматривая его содержимое. В неверных рыжих всполохах пламени оружие заблестело чисто и остро. В неглубокой дыре, прижатые друг к другу, скрывались два самурайских меча, кинжал и большой боевой лук. Поразмыслив, староста вынул из запретного для простолюдинов тайника кинжал и принялся снова прикрывать дыру циновкой.

Глава 12

Земля — и вечность…

Я, меж ними зависнув,
К земле и к жизни тянусь.

Следующим утром Кадзэ с почетом препроводили пред ясные очи князя Манасэ. Перед тем, едва пробудившись, нашел самурай в отведенном ему покое собственную свою одежду — выстиранную, отглаженную, заново сшитую и тщательно зачиненную, так что ныне одет был уж на привычный, неброский лад.

Манасэ вкусам своим экстравагантным не изменил — снова красовался во множестве ярких и роскошных старинных одежд, слои коих создавали сложную, изысканную цветовую гамму. Сидел он на маленькой веранде, выходившей в садик, украшенный камнями и кустами. Кадзэ припомнилось — в Японии эпохи Хэйан, когда и создавала благородная дама Мурасаки свою «Повесть о Гэндзи», по умению правильно располагать по цвету многочисленные кимоно и накидки судили об изяществе и хорошем вкусе женщин. Тонкие сочетания множества оттенков, мастерство, с которым орнаменты одежд словно бы перетекали один в другой, тщательность в создании силуэта, который формировали бесчисленные слои ткани, — все это долженствовало свидетельствовать об аристократизме и безупречном чувстве прекрасного. Интересно, а у мужчин так же было[16]? Очень уж тщательно уложены складки одеяний Манасэ, очень уж приятное для взора сочетание цветов они образуют…

— Мне доложили, что вы, друг мой, зачем-то устроили вчера ночью в деревне самое нелепое крестьянское сборище… — негромко начал князь, по-прежнему глядя вниз, в сад, и не оборачиваясь к собеседнику.

Кадзэ низко и почтительно поклонился узкой спине Манасэ.

— Простите великодушно, князь, за то, что я дерзнул нарушить мир и покой во вверенной вашему попечению провинции, — заговорил он, — однако я преследовал благую цель — осмотреть оружие, которое держат у себя местные крестьяне. Единственным способом проделать это, не прибегая к затруднительным и долгим тотальным обыскам, было поднять людей ночью, по тревоге. Воин, оказавшийся в нежданной опасности, всегда хватает именно то оружие, к которому особенно привык.

В утреннем воздухе раскатился звенящий смешок князя.

Отсмеявшись, Манасэ произнес с улыбкой:

— Какой вы умница, дорогой мой! Право, с вами не соскучишься, это уж ясно. И что же? Нашли что-нибудь интересное?

— Увы. Единственным человеком в селении, прихватившим с собой лук, оказался ваш судья.

Манасэ наконец-то обернулся. Более того, одарил Кадзэ изумленным взглядом, казавшимся еще более недоуменным из-за высоко, по-женски наведенных тушью бровей.

— Вы что же, считаете, что странствующего торговца убил наш судья?!

— Утверждать не стану. Потому что стрелы судьи ничем не напоминали ту, что торчала в спине несчастного с перекрестка. У той и древко темное было, и оперение необычное, дорогостоящее — из лучших перьев серого гуся, не как-нибудь! Стрелы судьи в сравнении со стрелой с перекрестка — грубая, дешевая поделка. Может, беднягу и верно убили здешние бандиты, да спугнул их кто-то, не дал тело обобрать? Только одно не дает мне покоя: зачем, спрашивается, им было в этом случае мучиться, тащить труп аж до самого перекрестка?

— Стало быть, теперь вы полагаете, что купца убили все-таки бандиты?

— Возможно. Только купцом он не был.

— Что-о?!

— Убитый был самураем, князь!

Это прозвучало, ровно гром среди ясного неба. Убийство самурая почиталось преступлением куда более серьезным, чем убийство какого-то купца. Торговцы, сколь угодно богатые, принадлежали тем не менее к одному из низших сословий. Собственно говоря, ниже их по социальной лестнице стояли только «эта» — неприкасаемые, занимавшиеся грязными, отвратительными промыслами вроде убоя животных, скобления кож или уборки отхожих мест.

— Что заставляет вас думать, что он был самураем? — Голос Манасэ звучал резко и серьезно, без тени кокетства.