Смерть на земле горшечника

— Я не видела в его поведении ничего особенного, — сказала она, глядя вдаль со слабой, грустной улыбкой. — Он был очень скрытный, от него можно было ждать самых неожиданных поступков. А потом в доме воцарились горе и боль, и я знаю: он чувствовал это и страдал. Я не сожалела, что он вознамерился уйти из дому хотя бы в монастырь. Я не знала о более серьезной причине — о том, что он был там и видел, — нет, этого я не знала.

— И что же он видел? — сказал Хью после короткого тягостного молчания. — Он видел, как его отец зарывал в землю тело Дженерис.

— Да, — подтвердила она, — вероятно, так оно и было.

— Мы остановимся на этом варианте, — сказал Хью, — и я сожалею, что вынужден обсуждать его с вами. Хотя по-прежнему в толк взять не могу, по какой причине это могло случиться, почему или как дело дошло до того, что он ее убил.

— О нет! — сказала Доната. — Нет, не то! Он похоронил ее — это верно. Но не убивал. К чему бы ему убивать? А Сулиен — теперь я понимаю, поверил в это и любой ценой не хотел, чтобы правда открылась. Но все было иначе.

— Кто же тогда убийца? — спросил Хью. Он был сбит с толку. — Кто же ее убил?

— Никто, — ответила Доната. — Убийства не было.

Глава четырнадцатая

Надолго затянувшееся молчание прервал Хью:

— Если убийства не было, к чему тогда эти тайные похороны? К чему скрывать смерть, если в ней некого винить?

— Я не сказала, — терпеливо разъяснила Доната, — что не было ничьей вины. Не сказала, что в этом случае не было места греху. Не мне об этом судить. Но убийства как такового не было. Я здесь, чтобы поведать вам правду. А судить будете вы.

Она говорила так, словно была единственной, кто мог пролить свет на то, что случилось, и единственной, кого держали в неведении относительно этой истории. Голос ее звучал сдержанно и убедительно. Просто и ясно изложила она, как было дело, ни в чем не оправдываясь, ни о чем не сожалея.

— Когда Руалд бросил жену, она пришла в отчаяние. Вы, милорд аббат, верно, не забыли, какие серьезные сомнения владели тогда вами касательно решения Руалда. Она же, убедившись, что не в силах сама удержать его, явилась с жалобой к моему супругу, лорду и покровителю их обоих, прося урезонить Руалда, убедить его, что он поступает опрометчиво и жестоко. Мой супруг старался помочь ей и не один раз пытался доказать Руалду ее правоту, а также, чтобы успокоить ее, обещал сохранить за ней дом, несмотря на уход Руалда. Мой супруг хорошо относился к своим арендаторам. Но Руалда не удалось вернуть — он бросил жену. Она очень, сверх всякой меры, любила его, — эти слова леди Доната произнесла абсолютно бесстрастным тоном. — И в такой же степени она возненавидела его. Много времени потратил мой супруг, отстаивая ее права, но все было напрасно. Раньше он так часто не виделся с нею, так долго не находился в ее обществе.

Доната на несколько секунд прервала свою речь, переводя взгляд с одного лица на другое и позволяя присутствующим созерцать ее разрушенную болезнью телесную оболочку.

— Вы видите, господа, какой я стала, — продолжала она. — С того времени я, разумеется, на несколько шагов приблизилась к могиле, но изменилась я мало. Тогда я уже была почти такой, какой вы видите меня сейчас. В течение, по меньшей мере, трех лет Юдо из одной жалости делил со мною ложе. Ему приходилось быть воздержанным, но он не жаловался. Красота моя увяла, я превратилась в постоянно страдающее существо. Он не мог коснуться меня, не причинив мне боли. Неизвестно, что было еще больнее — когда он притрагивался ко мне или когда воздерживался. А она — вспомните, если когда-нибудь видели ее, — какая это была красавица — я подтверждаю то, что о ней говорили люди. Красавица, отчаявшаяся и охваченная яростью. И изголодавшаяся — так же, как и он. Боюсь, что огорчу вас, господа. — Леди Доната теперь глядела на всех присутствующих, застывших перед ее хладнокровием и безжалостной откровенностью, перед ровным тоном ее голоса, в котором звучало даже нечто вроде жалости. — Но надеюсь, что все же не огорчу. Мне лишь хочется прояснить все обстоятельства. Это необходимо.

— Продолжать нет нужды, — сказал Радульфус. — Догадаться нетрудно, но очень трудно своими ушами услышать то, что вы должны нам рассказать.