Смерть не заразна

В тринадцать лет я была худенькой, очень застенчивой девочкой, ничего толком не умевшей, кроме как читать книжки и слушать разные байки. Я никуда не ходила, разве что только в школу — в частную небольшую школу, где к тому времени проучилась три года. Я мечтала о том, чтобы у меня вдруг открылся какой-нибудь талант, но талант не открылся, и я ничем не выделялась из сверстников, ни в спорте, ни в чем-то другом. Отец тем не менее мной страшно гордился. Друзьям он говорил, что я умная, забавная и что я мыслитель. Я этому радовалась, хотя, честно говоря, мнение его о себе считала несколько предвзятым.

Одной из причин, почему я обожала ездить к отцу и считала его ни на кого не похожим, единственным в своем роде, были их разговоры с друзьями. Они и встречались в основном для того, чтобы поговорить. Отец, который всю жизнь брал меня с собой всегда и везде, конечно же, позволял присутствовать и при этих беседах, и я слушала их часами, удивляясь, как же они умеют на ходу из будничных, обыкновенных событий создавать фантастические истории, а эти истории были у них чем-то вроде твердой валюты, какой они платили за право участвовать в посиделках. Получить у них это право смог бы не каждый, но сами они не принимали свою болтовню всерьез. Все важное и серьезное происходило потом, за письменными столами. Настолько серьезное, что было вопросом жизни и смерти. Настолько важное, что все остальное отходило на второй план — жены, дети и даже они сами. Я из-за этого огорчалась даже тогда. Но разговоры были другое дело. С чего бы они ни начинались, с «умного» или даже с печального, заканчивались всегда одинаково весело и легко.

Для примера хочу привести подобную историю рассказанную мне недавно поэтом Лоуренсом Ферлингетти.[25] Мы увиделись на одной встрече, и я подошла поздороваться. Просто поздороваться, так как мы были едва знакомы. Внешне он выглядит потрясающе — высокий, голубоглазый, с аккуратной бородкой. Мы обменялись приветствиями, и он, слегка наклонившись ко мне, тихо сказал:

— Я видел вашего отца за две недели до его смерти.

Мне стало любопытно. Стало интересно, что он скажет.

— Ричард проходил мимо нас, а у нас тогда в «Огнях большого города» в витрине была экспозиция Уолта Уитмена и лежал пучок травы с его могилы. Ричард посмотрел на все это и сказал: «Вот еще один аргумент в пользу кремации».

Мы распрощались с Лоуренсом, и я увезла с собой замечательную историю об отце. Не глупую сплетню — о том, как измученный Ричард Бротиган решил в последний раз прогуляться по Норт-Бичу. Нет, это история совершенно другого рода. Здесь есть сложный характер отца.

А в Монтане тогда такие истории сыпались одна за другой. В тринадцать лет я тогда поняла, что хороший рассказчик умеет создать сюжет из ничего. И любила сидеть и следить, как один начинает, другой подхватывает, добавляя что-нибудь свое, потом снова вступает главный рассказчик, и обычное, будничное происшествие на глазах превращается в замечательно интересный рассказ. Хороший рассказчик отличается от всех прочих тем, что немедленно подбирает и пускает в дело любую деталь, если та служит на пользу. Отец, рассказывая, говорил всегда возбужденно, голос у него рвался вверх, а под конец всегда придумывал что-то такое смешное, что все просто умирали со смеху. Умолкал он редко. Увлекшись, он в такт словам раскачивался, жестикулировал, отчего впечатление становилось еще ярче.

Я любила слушать и Джима, чья манера, как и голос, была тягучей и плавной. Совершенно заслушивалась историями Тома Макгуэйна, который, рассказывая, говорил всегда громко, будто со сцены. Их посиделки были похожи на тот замечательный эпизод в «Мери Поппинс», где всем так весело, что гости от хохота подлетают под потолок футов на пять и остаются пить чай там. Но когда чаепитие подходит к концу, делают вид, будто бы ничего особенного не случилось. Со строгими лицами, медленно, они опускаются на пол, разбирают пальто и расходятся по домам.

Один раз потом, после посиделок, Джим Гаррисон вместе с Ги де ла Вальденом приготовили замечательную форель и мы ужинали на воздухе за старым деревянным столом, а потом я пошла спать и уснула под их доносившиеся сквозь открытое окно голоса. Я продолжала слушать их и во сне, и во сне голоса были плотными, так что можно было потрогать руками.

Именно во время тех летних каникул, в тринадцать лет, я поняла, что отец слишком много пьет. Пили все, но он пил больше других. Мне захотелось его понять, и в гостях у Тома и Бекки Макгуэйнов я пила кальвадос и впервые в жизни напилась. Я пошла нашла ванную и довольно долго простояла там, пошатываясь и держась рукой за стену. Наконец меня вырвало, ноги стали ватные, и я опустилась на пол. Из ванной слышно было, как смеются гости и хозяева. Потом я наконец поднялась, вернулась в гостиную, и оказалось, что моего отсутствия никто там не заметил.

1974