Смерть не заразна

На следующую ночь после этого страшного сна мне приснилось, будто отец живой, и это было так явственно, будто взаправду. Меня захлестывала радость. Я всех обегала, всем об этом сказала. Потом мы сели с ним рядом в огромном доме, где стены были отделаны деревянными панелями, и я принялась возвращать ему его жизнь — фрагмент за фрагментом, страницу за страницей. И чувствовала при этом огромное облегчение. Меня переполняло такое счастье, что, проснувшись, я едва не рассмеялась от радости.

НА КРЫЛЬЦЕ

Мне приснились короткое замыкание и распахнутый холодильник. Снилось, будто я вижу голубые искры, подхожу ближе. Внутри, на пустых белых полках, в холодильнике ничего нет, только лежат две потемневшие коричневые головы. Они похожи на африканские маски. В глазах их, пустых и черных, застыло страдание. Осторожно я отступаю в сторону и оказываюсь в кухне в Монтане. Ночь. В кухне пусто, включены все лампы. Я выхожу на заднее крыльцо, стою, в руке бумажный пакет, где уместилось все мое имущество. Вижу молодое деревце, к которому я когда-то привязывала свою лошадь, и чугунную белую ванну, всегда стоявшую во дворе неизвестно зачем. Чувствую прикосновение ночного чистого воздуха, но я думаю про измятый бумажный пакет в руках — среди вещей не хватает чего-то важного, от чего все могло бы измениться.

РОЖДЕСТВО

В конце 1979 года, вскоре после ухода Акико, у нас с отцом в его квартире на Грин-стрит в Сан-Франциско состоялся один разговор. Ковер с пола тогда исчез, как и стереопроигрыватель. Остались только диваны и непривычной формы восьмиугольный стол. В гостиной было будто в пещере: лампы сняты, свет только из коридора и от камина. Отец выдал мне чек на сто пятьдесят долларов. Мы помолчали, потом он вдруг поставил стакан с виски на стол и резко поднялся:

— Погоди минутку.

Правую руку я опустила на холодный диван, покрытый искусственной кожей, в левой держала чек. Подпись у отца была изящная, легкая, как и он сам.

Через несколько минут отец вернулся с папкой. Аккуратно извлек оттуда полароидный снимок.

— Вот твоя бабушка, — сказал он.

Я не сразу взяла снимок в руки. Подумала, откуда он у него, откуда фотография женщины, с которой он не разговаривает двадцать пять лет? Отец стоял и ждал. Потом я стала рассматривать снимок, там были пожилая темноволосая женщина и мужчина с азиатским лицом, сидевшие на каменной скамье возле плакучей ивы. Мужчина был в закатанных брюках, из-под которых торчали белые кальсоны. Женщина была с сигаретой, в черных широких штанах; она сидела нога на ногу и подавшись вперед. Глаза у нее были живые, будто не знавшие времени. Отец дал мне минуты две и тоже подался вперед:

— Насмотрелась?

— Да, — ответила я.

— Уверена?

Я кивнула.

Длинными, тонкими пальцами отец взял у меня фотографию, подошел к камину и швырнул ее в огонь.

Мы смотрели, как бумага вспыхнула и покоробилась. Отец повернулся ко мне:

— В последний раз я виделся с матерью в Сэлеме, когда меня выписали из психиатрической больницы.

Я затаила дыхание.

— Меня приговорили к принудительному лечению, — продолжал отец, — за то, что я бросил камень в окно полиции: я хотел, чтобы меня забрали в участок, там кормили. Я хотел есть. Но меня отправили в психушку.

Он потянулся, взял свой стакан:

— Черт возьми, потом-то я понял, как же я, блин, ошибся. — Он помолчал, а потом заговорил, голос у него стал самый будничный. — Я сделал все, что в моих силах, чтобы оттуда выбраться. Я был образцовым больным.

Сердце у меня стучало как ненормальное.

— Сколько тебя там продержали?

— Три месяца.

— Тебе делали шокотерапию?

— Делали.

И тут мне стало понятно, почему отец боится электроприборов. В детстве я удивлялась, почему ему страшно менять перегоревшую лампочку.

Отец повернулся ко мне спиной и стал смотреть в окно. Мне захотелось его попросить, чтобы он открыл окно. На улице был туман, и мне казалось; если он будет и в комнате, то у меня станет легче на сердце и у отца, может быть, тоже.

Вспоминая об этом сегодня, я понимаю, что отец тогда думал о смерти, потому и сказал то, о чем я, по его мнению, должна была знать. Ему не хотелось, чтобы я узнала обо всем из газет.

Больше мы никогда не говорили ни о его матери, ни о больнице. После того разговора, состоявшегося в полумраке, прошло десять лег. Иногда хочется взять губку, мыло и смыть напрочь все эти полумраки, но, кроме них, у меня ничего нет.

МЕРИ ЛУ

Тетя Барбара, с которой мы познакомились через тридцать два года после моего рождения, прислала фотографии родственников и детские фотографии отца. Речь у нее такая же четкая и точная, как у него. Отца она очень любила. Она уверяет, что воспитал ее он. Мать уходила на работу и оставляла его смотреть за сестрой.

— Похоже, Ричард не восставал: дома мы с ним почти не сидели, он меня брал с собой на рыбалку, — со смехом сказала она. У тети Барбары очень хороший смех.

Если отец охотился на фазанов, а был не сезон, то добычу он отдавал сестре, и та прятала ее под курткой. Отец рассуждал правильно: встреться им лесник, он не стал бы обыскивать девочку.