Смерть ничего не решает

А Орин где? И прочие? В такой день нехорошо опаздывать. Пусть и без харуса, но в остальном вроде праздновать должны были по заведенному порядку. Стояли два длинных стола, внесенные в залу для праздничной трапезы, стояли лавки, стоял воз с соломой, стояла на нем бочка, в которой с самого Подвечерья вызревал эль. Венчали бочку снопы: пшеницы, гречихи и овса, было и решето с крупной белой фасолью. Но люди-то где? Уехали? Когда?

— Вы тоже удивлены? — Старик остановился и обвел рукой зал. — Нас с вами, кажется, покинули.

— И куда они подевались? — Бельт сел на привычное место, провел руками по небеленому полотну, закрыл глаза, про себя повторяя молитву. Служка тут же поставил миску с кашей и кувшин с колодезной водой: традиционно усыпальная слезная каша была крепко пересолена. — Надолго?

— Не имею чести знать, — отчеканил Хэбу. — А вы?

— И я. Не имею чести. Знать. — Придержав дворового за рукав, Бельт попросил: — Наверх занеси, хорошо?

— И как вы полагаете, стоит ли надеяться на возвращение? Я уже и не чаю, чтобы к Усыпальной трапезе, но хотя бы в принципе? Или мой гостеприимный кров оказался слишком убог для тех, кто привык ко всем богатствам мира?

Бельт пожал плечами. Вот такие словесные выверты он не любил, пожалуй, еще больше, чем сюрпризы. Но в возвращении Орина он не сомневался, куда тому деваться-то?

И оказался прав. Орин с компанией вернулся еще до заката, замерзший и хмельной от переполнявшей его радости. Оставив Дышлю и Равву весело орать друг на друга во дворе, он вбежал в зал, распахивая на ходу полушубок.

— Прошу прощения, но грешно не закончить год весельем! Как есть — грешно. Скоро Всевидящий прикроет Око, и не будет больше фарта честному человеку.

Орин кинул мешок между кубками и подносами и продолжил, глядя на Бельта:

— Прости, старина! Я знал, что ты не одобришь, но не сидеть же тут, под бабьим боком…

И рассмеялся, развязывая горловину мешка. По столешнице покатились кольца, тонко звякнули серьги, шлепнулся кошель с гербом. Тихо ахнула Майне.

— Ты с ума сошел? Ты же нас всех…

— Я бы тут с ума сошел. Нет, ну тоска ж такая, что хоть добровольно Понорок расколупывай и в колодец лезь! — Подобрав колечко, Орин вытер его о полушубок и протянул Бельту. — На, Ласке подаришь в честь праздника. Скажи, что я не злюсь, пусть выходит. Стерва она, конечно, но в деле полезная. Только на пасть свою пусть замок повесит.

От Орина несло кровью, и запах этот в сочетании с темным пятном на рукаве полушубка и блеском в синих глазах, диковатым, но знакомым, рассказал больше, чем Бельту хотелось знать сегодня.

— Ты не думай, десятник, я не дурак, чтоб свидетелей оставлять. А мало ли людей по зиме пропадает? Ну так что, пьем-гуляем — Всевидящего усыпляем!?

Тот выход действительно не имел никаких внешних последствий, зато повлек кое-какие внутренние. Главным из них стала беседа Орина с Хэбу, разговор долгий и сложный, во время которого первый больше отмалчивался, а второй вколачивал слова, будто гвозди. О глупости подобных поступков, о неуважении к хозяевам, о нарушении, в конце концов, вещей намного более серьезных, чем себе представляет двадцатилетний юнец.

Именно тогда Бельту показалось, что он впервые видит настоящего Хэбу, главу рода Ум-Пан, истинного хозяина ханмэ Мельши. Однако точно так же Бельт видел и то, что Орин слушает только оттого, что в комнате сидит Майне и смотрит на него с восторгом и почти восхищением. Вот с нее Орин взгляда не сводил, а потом, когда Хэбу замолчал-таки, подарил девчонке серьги.

Майне приняла и сбивчиво попросила больше не рисковать собой. Послушает ли он? Сегодня — возможно, и завтра тоже, а вот дальше… Неспокойный у Орина нрав.

С Лаской же получилось не совсем, чтобы хорошо, но, как впоследствии решил Бельт, все лучше, чем было прежде. А причиной перемен стало кольцо. Вот чувствовал он, что не нужно было отдавать, но сделал это и слова Ориновы передал, как сумел — понадеялся, что девка разозлиться. А не тут-то было: Ласка взяла колечко, целый день примеряла — то на один палец наденет, то на другой — и ночь не ложилась, а утром исчезла, правда, очень скоро нашлась на конюшне.

Забравшись в стойло, Ласка выглаживала скребком коня. Тут же, перекинутые через дверь, виднелись и потник с седлом. Уздечка свисала с колышка. Лук и колчан со стрелами лежали, прикрытые холстиной.

— Ну и куда собралась?

Она даже не обернулась.

— Насовсем уходишь? Или так, поохотиться, покуражиться, злость разогнать?

— Отстань. Ты все равно не поймешь.

— Чего не пойму?

— Он меня оскорбил. Это… Это нехорошо. Я ведь выше его по крови, я — наир.

— Ну-ну. — Бельт погладил горбатую конскую морду и, почесав за ухом, вытянул из гривы сохлый репей. — Ты, благородная, помылась бы, а то смердишь, сил нет.

Ласка застыла со скребком в руке.

— А вид — да, благородный, кожа да кости. Хотя я слышал, что у вас чем худлявей, тем благородней. Или это от злости, которая тебя крутит и днем, и ночью? Ну ты ж наир, обид не прощаешь, отступать не отступишь, как влезла в дерьмо, так с упоением в него и погружаешься.