Смерть-остров

— Вот, Миша, читай и вникай, как партия и правительство заботятся о трудовом народе. Даже предметы домашнего обихода разрешили с собой брать! Деньги! Инструменты! Живи, стройся, перерождайся! Правильное постановление, по нему мы и будем создавать новые поселения по типу существующих спецпосёлков для размещения в них и хозяйственного освоения вновь переселяемых контингентов. И новое управление создано. ГУЛАГ. Только что сформировали управление. Сложная предстоит работа. Мы всё старое переделаем, все условия создадим, и накормим, и напоим, и инструментом снабдим, а если люди не захотят жить по-новому, уничтожим их, под корень истребим. В великое время живём, Миша!

— Туда всех беспаспортных ссылать будете?

— Не только беспаспортных, а всех деклассированных, весь преступный уголовный элемент, всё отребье, доставшееся нам от царских времён, всех-всех…

Глеб Иванович снова закашлялся.

— А как же так? Ведь обычные люди пропадают, Глеб Иваныч. В очередях только и разговоров, что прямо семьями…. Город бурлит.

— А ты не слушай вражеские разговоры. У нас во всём учёт и контроль. Это наши основные принципы. А слухи враги народа распространяют. Не слушай их, Миша! Я вон, ночей не сплю, думаю, как план по паспортизации выполнить. Во внесудебном порядке за нарушение паспортного режима у нас осуждено 65 тысяч 661 человек, административно удалено больше 175 тысяч. Подумай только, сколько работы мы проделали! У меня руки дрожат от писанины. Секретная же работа, Миша!

— Не жалеете вы себя, Глеб Иваныч!

Михаил осёкся, он не ожидал, что его слова заденут за живое Глеба Ивановича. Тот выскочил из-за стола и принялся бегать по тёмному кабинету, будто загнанный волк. Совсем ослаб от болезни. Михаил сморгнул слезу и подтёрся кулаком. Не таким он знал бравого каторжанина Глеба Ивановича Петрова. Тот был крепче, жёстче, сильнее.

— Понимаешь, Миша, мы ж не просто деклассированных в тайгу посылаем. Ты посмотри, почитай постановление-то! Вон оно на столе лежит, секретное, да ты бери-бери в руки-то, я тебе доверяю. Мы же не как при царском режиме, у нас всё по-человечески. Нет, мы не чета царям! Партия и правительство снабдит их хлебом, оденет, как людей, вооружит сохой и лопатой, и пусть эти трутни поработают на земле, пусть поймут, что такое честный труд. Наша партия заботится о каждом человеке. Надо, Миша, дело повести так, чтобы люди поняли, что без всеобщего труда мы пропадём. Вот я сижу тут и думаю, как сделать, чтобы не просто очистить город от лодырей и бездельников, а чтоб они переродились, чтоб стали такими, как мы с тобой, Михась!

Глеб Иванович охнул и прислонился к стене под портретом. В углу рта показались крохотные капли крови. Миша дёрнулся, чтобы помочь, но, взглянув на портрет, передумал. Глеб Иванович с усилием погасил начавшийся приступ кашля и устало плюхнулся на стул. Промокнув носовым платком кровь, затем долго рассматривал под лампой тёмные сгустки.

— Чего пришёл-то? — глухим голосом спросил Глеб Иванович.

— Так, говорю же, у командира жена пропала. Два дня, как ушла. За хлебом. Третий день нету женщины. Помогите, Глеб Иваныч, командир у нас хороший мужик. Начальник секции. Жалко его.

Глеб Иванович яростно дёрнул головой и бросил платок под стол, но промахнулся и обшлагом кителя задел подстаканник. Стакан зазвенел и упал, топырясь широким серебряным днищем. Янтарный чай грязными разводами растёкся по зеленому сукну.

— Я уберу, Глеб Иваныч, сейчас уберу!

— Не надо, — усталым движением остановил его Глеб Иваныч, — без тебя найдутся, кому тут убрать. Желающих много. Ладно, я помогу тебе, Миша. Раз ты просишь, значит, надо помочь!

Глеб Иванович нажал на кнопку звонка. В кабинет вскочил сияющий милиционер, в новенькой гимнастёрке мышиного цвета, с пышным чубом.

— А-а, Пилипчук! А где Прокопенко? Не знаешь… Ты вот что, Василий, прими заявление от гражданина, у его сослуживца жена пропала. Как там её, Михась?

— Горбунова Галина Георгиевна.

Пилипчук застыл по стойке «смирно». Петров, искоса взглянув на него, и, поймав взгляд, обращенный на посетителя, раздражённо добавил: «Мой старый товарищ, Михаил Григорьевич Воронов, мы вместе в ссылке в Нарыме бедовали».

Замолчав, и, схватившись рукой за грудь, он кивнул на дверь. Пилипчук спохватился, расторопно подхватив Воронова под руки, почти вынес его из кабинета. За дверью раздался гулкий кашель, трубный и со свистом. «Опять кровью изойдёт», — подумал Михаил и расправил грудь. Сам он давно вылечился от туберкулёза. Почти два года питался барсучьим салом. Каждый день ел, с утра, на обед, иногда на ужин. Противно было, тошно, но помогло. Чахотка прошла. А сутулился он по привычке. Его на каторге много и часто били, вот и старался стать незаметным и малорослым, лишь бы не взглянули лишний раз.

Глава третья