Смерть отца

Невольно Эдит заучивает это бесконечное скандирование:

– Хайль! Хайль! Хайль!

Гром труб, стук барабанов, рев скандирующей толпы, переходящий в беснование.

– Хайль Гитлер! Хайль Гитлер! Хайль Гитлер!

Флажки развеваются, словно сильный ветер их треплет. Прожектора усиливают потоки света. На крышах колышутся огромные красные флаги, и на каждом – в белом кружке – черная свастика – как тайный знак, пляшет на ветру. Факелы в руках сливаются в единую ленту пламени, вьющуюся в воздухе города. Хор на балконах стих, но барабаны продолжают стучать. Сигнал трубы. Стук сапог. Четким маршем шагают штурмовики. А улица гремит и клокочет.

– Хайль! Хайль! Хайль!

Взгляд прям, головной убор прикреплен ремнем к подбородку.

– Фюрер едет!

В открытом автомобиле стоит Гитлер, и рука его протянута к бесчинствующей толпе. Между ним и ею – ряды штурмовиков. Руки их подняты, как штыки. Автомобиль движется медленно в ритме строя и стука барабанов.

Толпа гремит. Огромные репродукторы усиливают этот гром. Он разливается над крышами, словно приходит со всех концов города. На губах идола нет и намека на улыбку. Лицо его напряжено, голова поворачивается то в одну, то в другую сторону, к людям, орущим слева, затем к орущим справа, слева, справа, в ритме марширующих, в ритме барабанов.

– Хайль Гитлер! Хайль ГитлерУ входа фюрера встречает малыш с букетом роз – и первая улыбка возникает на губах фюрера. Он целует малыша в лоб, вызывая слезы у многих матерей. Толпа эмоционально потрясена мягкостью жестокого бога.

Эдит не помнит, как она очутилась внутри дворца. Как во сне она шла за полицейским, стиснутая валом почти бьющегося в истерике людского потока. Атмосфера была сжата криками, заверчена возбуждением и громом репродукторов.

На сцене – два столба пламени, бьющего из огромных медных сосудов на тонких медных ножках. Багровый флер от пламени мерцает на облике фюрера и на огромной свастике, на стене. Масса смолкла. Говорит голос:

– …Сегодня смеются над нами. Завтра смеяться будем мы и вы, уважаемые господа. Мы позаботимся о том, чтобы вы смеялись. Мы!

– Хайль! – взрывается толпа.

– Мы больше не с поэтами, визионерами, мечтателями. Мы с борцами.

– Хайль! Хайль Гитлер!

– Евреи – нарост на теле нашего народа! Мы знаем, как избавиться от этого болезненного семени. Это не вопрос морали. Это вопрос существования. Сильный выигрывает. Мы сильны!

– Хайль! Хайль! Хайль!

Эдит не знает, как сумела пробиться наружу. Откуда-то взялась в ней сила, неизвестная ей доселе воля вырваться из бесчинствующего дворца, гнать ее из охрипшей, вопящей, рычащей массы.

Снаружи было пусто. Полицейские стояли на своих постах, и несколько тысяч людей, не сумевших войти во дворец, слушали речь из репродуктора.

– Государство, которое будет создано нами, будет существовать тысячу лет!

Толпа преследует Эдит, и она убегает. Никогда ее ноги не знали такого бега. Пока хватало дыхания, добежала она до Потсдамской площади.

– О, молодая дама, цветы очень подойдут к вашей прекрасной шубке.

Эдит поднимает голову, прислушивается. Она смотрит на продавщиц цветов, на спокойно гуляющих людей, и кажется ей, что она попала в иной мир, в другие времена. Поворачивается лицом к Потсдамской улице, и в глазах ее – слезы.

* * *

Саул уже облачился в форму Движения, теперь старается аккуратно повязать галстук, готовясь встретить Иоанну у входа в клуб.

– Отто вернулся, – доносится до него в открытое окно захлебывающийся от волнения крик Эльзы, – вернулся и привез с собой какую-то девочку…Девочку, которую скрывал от Мины… Целых два года скрывал ее.

– Отто вернулся! – торопится Саул к дому своего друга, всовывая в карман штанов так и не повязанный галстук. Пятый час после полудня, время, когда жильцы переулка пьют воскресный кофе. На трактире все еще висит объявление о празднестве организации ветеранов.

Мировой войны, но сердца жильцов переулка обращены к дому Отто и к сплетням о малышке, которая появилась в доме Мины, лишенном детей.

– И Мина простит ему?

– Два года он скрывал от нее, и вдруг тайна открылась.

– Нечестно так обманывать жену.

– А что такого? Мужчина хочет ребенка, а жена бесплодна.

– Глупости! – сердится старый плотник Франц, вышедший из дома Отто. – Только ваши мутные мозги могут так злословить. Эта девочка, дочь одного из убитых рабочих.

Сегодня квартира Отто полна гостей. Как огонь в сухом хворосте, весть о ребенке распространилась по переулкам и докатилась до Клотильды Буш. Тут же она пришла – посмотреть и послушать. Сидит друг ее Отто, и в сто первый раз рассказывает историю малышки. В комнате, кроме Клотильды, старуха-мать Хейни, Оскар, толстая госпожа Шенке, сосед Отто, бедный работяга, у которого куча детишек. Девочка сама прилепилась к ноге своей «новой мамы», хмурое лицо которой расположило к себе малышку. Она умыта, чиста, аккуратно одета. Светлые косички заплетены.

– Ты сделал верное дело, Отто, – говорит старуха.

– Мы все можем внести лепту в воспитание девочки, – добавляет Клотильда.

Но Мина выпрямляется на стуле, глядя поверх гостей хмуро и гордо:

– Это наш ребенок и мы сами сможем его прокормить.