Бабушка поклонился, с глухим стуком ударившись лбом о синие кирпичи пола. Вслед за ним поклонились и мы, с тем же глухим стуком ударившись лбом о те же синие кирпичи пола. В пламени свечи лик отца-основателя отливал красным. Мы отвесили девять таких поклонов, потом вслед за бабушкой встали и отступили на три шага. Выбежавший на двор вторая тетка принес чашу из светло-синего гладкого фарфора. Сбегавший туда же свояченица вернулся с большим белым петухом с черным гребнем. Вторая тетка поставил фарфоровую чашу перед прямоугольным столиком для жертвоприношений и, наклонившись, опустился на колени сбоку. Свояченица встал на колени перед столиком, левой рукой придерживая голову петуха, правой – ноги птицы, и растянул перед собой петушиную шею. Вторая тетка взял из фарфоровой чаши маленький нож в форме ивового листа и ловко провел им по шее петуха. Крови сначала не было, и мое сердце бешено заколотилось: отсутствие крови предвещало неблагоприятный ход казни. Но через мгновение черно-красная кровь с шипением брызнула в фарфоровую чашу. Кровь такого белого петуха с черным гребешком – самая горячая, всякий раз перед проведением большой казни мы покупаем такого. Через какое-то время кровотечение прекратилось, чашу поставили на жертвенник, двое младших братьев поклонились до земли, согнувшись в поясе, и отошли назад. Вперед вышли мы с бабушкой, встали на колени, отвесили три земных поклона. Следуя примеру бабушки, я окунул указательный и средний пальцы левой руки в петушиную кровь и, как актер накладывает грим, стал наносить ее себе на лицо. Петушиная кровь обжигающая, аж пальцы зачесались. Лица у нас двоих оказались измазаны в крови. Остатками крови вымазали руки. Наши с бабушкой лица стали такими же красными, как лицо отца-основателя. Зачем мазать лица петушиной кровью? Чтобы сохранить единство с отцом-основателем, чтобы все эти духи безвинно погибших знали, что мы – ученики и последователи господина Гао Яо. Во время проведения казни мы вообще не люди, мы – небожители на службе государственного правосудия. Вымазав руки и лица, мы с бабушкой спокойно уселись на табуретки и стали ждать вызова во дворец.
Занималась заря. На софорах во дворе каркали вороны. Из тюрьмы, нашего «небесного хлева»[47], доносились безудержные женские рыдания. Так каждый день рыдали в ожидании исполнения приговора мужу. Плакали женщины и дети, уже наполовину помешавшись рассудком. Я, твой отец, тогда был еще молод, отсидел на своем посту уже довольно долго, но в душе все смешалось, и сидеть ровно не получалось. Я покосился на бабушку, тот восседал чинно и торжественно, что твой железный колокол. Подобно ему, я задержал дыхание, избавившись от раздражения, и привел в порядок душевное состояние. Петушиная кровь уже подсохла, отвердела, и на наших лицах образовалось некое подобие сахарной оболочки шариков боярышника. Привыкнув к ощущению этого панциря на лице, я понемногу ощутил какую-то неопределенность в душе и с этой неопределенностью последовал за бабушкой по глубокому и мрачному ущелью. Мы шли, шли, шли, а конец ущелья все терялся вдали.
Тюремный делопроизводитель господин Цао наконец подвел нас к двум небольшим паланкинам с зелеными занавесками и, указав на них, дал нам знак садиться. Неожиданно радушный прием привел меня в полное замешательство. До того времени я никогда в паланкине и не ездил. Посмотрел на бабушку, тот тоже остолбенело разинул рот, не поймешь, то ли заплакать собирается, то ли чихнуть. Стоявший у носилок евнух с заплывшим подбородком хрипло проговорил:
– Ну в чем дело? Думаете, паланкины малы, что ли?
Мы с бабушкой по-прежнему не осмеливались сесть в паланкины и во все глаза смотрели на господина Цао. Тот рявкнул:
– Это не из уважения к вам, а чтобы избавить вас от лишнего внимания. Что застыли? Быстро в паланкины! Вот уж впрямь, собачьей голове на золотом блюде не удержаться!
Четверо носильщиков, евнухи с голыми подбородками, стояли перед и за паланкинами, засунув руки в рукава. На лицах их застыли презрительные мины. От их отвращения я набрался смелости. Евнухи вонючие, мать вашу, я сегодня благодаря Сяо Чунцзы и вас, зверей двуногих, прославлю. Я сделал пару шагов, раздвинул занавески и сел в паланкин. Бабушка тоже уселся.
Паланкин поднялся с земли и, покачиваясь, двинулся вперед. Твой отец слышал, как евнухи-носильщики негромко ругались хриплыми голосами:
– Тяжеленные какие эти палачи, немало человеческой кровушки попили!
Обычно они носили если не матушку-государыню, то императорских наложниц. Этим мужикам и во сне не снилось, что придется нести двух палачей. В глубине души я, твой отец, был доволен, тело в паланкине ходило туда-сюда, выдавая, насколько этим поганым евнухам было не по себе. Паланкины только вышли за ворота министерства наказаний, как сзади послышался громкий крик свояченицы:
– Бабушка, бабушка, «засов Янь-вана» забыли!