Смерть президента

— Свой срок? — Цернциц так неуловимо изменил тон, что Пыёлдин сразу понял, какой срок имеет в виду его бывший сокамерник. — Ты же ведь никогда еще не отбывал свои сроки до конца, — усмехнулся Цернциц. — Это у тебя на роду написано.

— Юлишь, Ванька, юлишь, — вздохнул Пыёлдин. — Что-то ты знаешь, но говорить не хочешь. Напрасно…

Пыёлдин замолчал, потому что в этот момент Анжелика вдруг приникла к пыёлдинской груди.

— Что-то почуяла? — спросил у нее Пыёлдин, безуспешно стараясь заглянуть красавице в лицо. Не отвечая, она кивнула. — Запахло чем-то нехорошим, — проговорил Пыёлдин, ни к кому не обращаясь.

— Запахло, — подтвердил Цернциц. — Может, плюнем?

— Нельзя, Ванька… Ступив на нож, надо идти по нему до конца. Если остановишься, шагнешь назад — этот нож тебя же и располовинит. Две твои половинки упадут на землю. Спастись можно, только пройдя по лезвию до конца. Это я знаю, Ванька, это мне доступно.

— И пойдешь до конца?

— Да. Там, на самом конце лезвия, есть твердая, надежная площадка, где можно перевести дух и осмотреться по сторонам. Я понял… Амнистию могу подписать только я сам. Это будет мой Указ.

— Должен сказать тебе еще одно, Каша, — Цернциц помолчал, посмотрел в окно, скользнул взглядом по приникшей к Пыёлдину Анжелике. — Думаешь, Жак-Шмак или Коль-Шмоль шлют только колбасу твоим бомжам? В глубине каждого самолета, укрытые ящиками с макаронами, колбасами и вонючими сырами, сидят крутоватые ребята. И у каждого в руках прекрасная самонаводящаяся штуковина, которая превратит в пыль любой вертолет, танк, самолет… На землю после такого выстрела ничего не упадет, только пыль.

— Это радует, — отозвался Пыёлдин. — Что скажешь, Анжелика? — Ему удалось наконец заглянуть красавице в глаза. Они были мокрыми от слез, но в них была любовь.

— Пора включать телевизор, — сказала Анжелика, отстраняясь и поправляя съехавшую набок золотую корону.

— Тоже верно, — согласился Цернциц с облегчением. Тягостный разговор с Пыёлдиным, которому он не мог сказать всего, угнетал его.

* * *

Все получилось именно так, как и предсказывал Цернциц. Едва вспыхнул экран телевизора, изумленным взорам Пыёлдина и Анжелики предстал странный тип не то с грузинской, не то с японской фамилией — Камикадзе. От прочих ведущих он отличался каким-то крысиным оскалом и заросшей мордой. Криворотая улыбка еще более подчеркивала особенности его необычной внешности. Куражливо хихикая, он пересказал требование Пыёлдина, после чего показал кадры, на которых Пыёлдин был изображен в самые различные периоды своей бурной жизни — и в профиль, и в фас, причем фотографии неизменно сопровождались отпечатками пальцев, чернильными печатями, подписями следователей. Продолжая хихикать и совершая какие-то похотливые телодвижения, Камикадзе предположил, из каких лагерей наберет себе министров будущий президент, какими решетками затянет окна в своем кабинете. Не в силах сдержаться от хохота, Камикадзе сделал еще одно предположение — какая первая леди будет у страны, когда президентом станет бывший зэк.

— Я ему покажу первую леди, — негромко проговорила Анжелика, и Пыёлдин первый раз увидел ее бледной. Бледность ее не испортила, наоборот, сделала ее еще прекраснее, хотя, казалось бы — куда больше.

После Камикадзе на экране появилась ерзающая, подмигивающая девица. Играя глазками и ягодицами, она опять пересказала требования Пыёлдина, предоставила слово какому-то жирному мужику, но оговорилась, назвав его почему-то женским именем. Однако тот то ли не заметил оговорки, то ли привык. Воздух с трудом протискивался сквозь заплывшие жиром голосовые связки, и поэтому звуки, исходящие от комментатора, были какими-то писклявыми. Он долго и со знанием дела перечислял статьи, по которым обвинялся Пыёлдин, тоже подхихикивал, ему, видимо, нравились собственные остроты.

— Сброшу! — мрачно заявил Пыёлдин. — Всех сброшу. В одной связке.

— Не сбросишь, — негромко сказал Цернциц.

— Почему?

— К тому времени, когда ты станешь президентом и сможешь эту свою угрозу осуществить… Ты их полюбишь. Ты будешь в восторге от этого сброда.

— За что же я их полюблю?! — вскинулся Пыёлдин.

— За верную, преданную службу. Они уже сегодня, через несколько часов, начнут сыпать тебе комплименты, а завтра будут восхищаться каждым твоим жестом, словом, чихом!

— Неужели так бывает?

— Только так и бывает. Пройдет совсем немного времени, и все они, промокая глазки платочками, расскажут о суровом твоем детстве, полуголодном и полураздетом, расскажут о твоей преданности друзьям, о самоотверженности, о первой красавице мира, которая, едва взглянув на тебя, потеряла голову от любви… Все это будет, Каша, в ближайшие сутки, — печально вещал Цернциц.

— Что же на них так подействует?

— Опросы, Каша. Сейчас идут массовые опросы по стране — телефонные, телеграфные, личные, на улицах и на рабочих местах, в тюрьмах и следственных изоляторах, в очередях, в общественном транспорте, в общественных туалетах… Когда они увидят, что более половины населения на твоей стороне и готовы голосовать только за тебя, когда они…

— Неужели я так хорош?!