Смерть секретарши (сборник)

– Я говорю шефу: «Везу ударный материал – умерла последняя мать неизвестного солдата…» А он мне: «Если солдат неизвестен, то как известно, что она его мать?» Дубина. Амбал. Я ему говорю – не важно, это публицистика, молодежь забывает про войну…

– А ты помнишь? – спросил Гена, разогревая мотор.

– Ты что, Ген! – Она боднула его грудью, загоняя в угол машины. – Ты что? Я моложе тебя. Я Ритки моложе на два года… Какую такую войну? Мы новое поколение, Ген. Отец в МИДе, они с матерью все время ездили, а у меня с пятнадцати лет хата. Сексуальная революция. Наше поколение, Ген. У меня сразу два любовника было, художники, мы так и жили втроем.

– Хорошо?

– Не очень, Ген. Я баба романтическая. А они, знаешь, – каждый на себя одеяло тянет.

– Холодно было, да? – сказал Гена. – Спина мерзла? Купили бы еще одеяло. Или спали бы по отдельности в пустой хате.

– Ну, ты юморист. Чувство юмора у тебя бесподобное. У меня был один врач, Сеня, такое же качество юмора, но он еврей. У них характерно, потому что нет ничего святого – одна разъедающая рефлексия.

– Может, и я тоже еврей, – сказал Гена. Ему хотелось сегодня еще какой-нибудь новой, очень ощутимой беды, чтобы отвлечься от неотступной, все той же боли.

– А ты что, сам не знаешь, что ли? – спросила Лариса. Потом с бесшабашной щедростью махнула рукой. – Да ну, подумаешь, я знаю приличных людей среди них тоже. В целом, конечно, если брать концепцию…

– Я отца своего не знаю, – сказал Гена. – Мы жили в Риге, а там до черта было евреев. Ну не латыш же был мой отец. Мать-то у меня русская, это я точно знаю.

– Мне главное, что ты сам из себя представляешь, чего ты стоишь, – начала Лариса, но Гена уже не слушал: он знал, о чем теперь пойдет речь – не о нем, конечно, и не о бедных инородцах: о ней. О ее журналистской хватке. О профессионализме. О том, как она была на Севере и там работала в «молодежке». Как она терлась в «районке». Как она была на БАМе и в Уренгое. Как она добывала самый свежий и самый горячий материал на КАМАЗе. О том, что женщина может быть человеком, таким же, как мужчина, а может быть просто женской особью, хорошенькой жучкой.

– Я не осуждаю, нет, всякому свое, у меня есть подруги-жучки… – Она вдруг осеклась, потому что они одновременно подумали о Рите. Ну да, речь шла и о ней тоже. У Риты не было профессиональных амбиций и духовных интересов, она была просто жучка, женщина для мужчин, ну, может, еще для себя немножко, просто так – даже не самка, не корова, а жучка – и спрос с нее мог быть только такой, как с жучки.

– Они, собственно, бывают по-человечески ничего себе… – осторожно сказала Лариса, взглянув на него сбоку.

– Все о’кей, – сказал Гена, выезжая с бульвара. – Куда везти? Или едем ко мне?

– А выпить найдется что-нибудь? Чуть-чуть, с дороги. Просто снять стресс. Ух, как я ругалась вчера с этим хамом, с этим невеждой…

– Найдется, – сказал Гена. – Ты ведь уже неплохо выпила, старушка.

– Старушка? – сказала Лариса, крепко схватив его за плечо. – Останови, старичок.

– Прямо здесь?

– Да!

Гена подкатил к тротуару и спокойно ждал, что будет: выскочит из машины, хлопнув дверью, устроит скандал тут же на улице, даст по морде; или пожмет руку на прощанье и скажет: «Ты настоящий друг, но ты отвык от настоящих, ты привык к жучкам, а потому…»

– Поцелуй меня, – сказала она, тяжело дыша. Она давила на него всей грудью, и похоже было, что сейчас она заплачет. Профессиональное обращение то ли растрогало, то ли напомнило о безжалостном беге времени. Гена поцеловал ее, с толком погладил ее достойную грудь.

– Садись поудобнее, – сказал он. – Каких-нибудь верст двадцать – и мы дома…

* * *

Она была большая, дородная, белая, когда вышла из душа в короткой Гениной рубашке, не прикрывавшей ее обширного зада. Сексуальная революция не выпила ее жизненных соков, а газетная тягомотина не иссушила ее тела, не подорвала ее здоровья. Во всяком случае, в постели (если только она молчала) не приходили на ум ни «районка», ни «молодежка», ни могила неизвестной матери… А уж благодарная, неизбалованная – откуда что берется?

– Откуда что… – бормотал Гена. – И за что? И зачем?

Он заснул наконец, уткнувшись в ее тепло: это было спасением после мучительных бессонных суток. Однажды сквозь сон он почувствовал, что она гладит его и целует, он прижался к ней благодарно – и уснул еще крепче.

Под утро он проснулся – и вспомнил о ребенке. Был ребенок, их с Ритой ребенок, которого они произвели на свет, не спрашивая на это его согласия. Гена подумал о том, что этот их ребенок, он, может быть, вовсе не их, а чей-нибудь еще, например Риты и Юры Чухина, – и нет теперь никакой возможности узнать, чей он, так что вполне может оказаться, что он все-таки их, его и Риты… И, подумав так, Гена заплакал в сером предрассветном безобразии Орехова-Борисова. Он плакал до тех пор, пока Ларисина рука не разыскала его на краю софы и, притянув к себе, не утешила.