Смерть Сенеки, или Пушкинский центр

Я не ошибался, думая, что решение правительства может переменить только оно само. Я и понятия не имел, какие коридоры мне придётся пройти, чтобы постичь хоть отчасти закулисные тайны влияний.

Друг-читатель, если уж тебе придётся просить кого-то о письменном за­ступничестве, то текст следует сочинить самому, иначе просьба о просьбе будет выглядеть невежеством либо хамством. Ты, мол, потрать на меня не десять минут внимания с дорогим автографом, а слушай долго и напряжённо, потом садись за стол и мучайся в поисках взвешенных слов, кропай прошение на высочайшее имя, опасаясь что-то напутать, и тем — навредить...

Так вот, с промытыми мозгами и засучив рукава я уселся за стол писать письма авторитетных людей, исходя из воображаемых свойств указанных авторов, письма о спасении Пушкинского центра. Скажем прямо, нужные аудиенции я получил, так как с названными Швыдким «подписантами» был знаком.

Разговор с Граниным начался с «Моцарта и Сальери», которому я отдавал место и значение «русского “Гамлета”» и многажды возвращался к трагедии то на сцене, то в статьях. Даниил Александрович прежде меня немало размышлял на тот же счёт и поучаствовал в антологии, составленной Валентином Непомнящим: «“Моцарт и Сальери”, трагедия Пушкина. Движение во времени. 1840–1990-е гг.» Статьи Гранина и моя в сборнике шли одна за другой, и нынешний диалог становился продолжением давнего, хотя главным оппонентом я видел вовсе не Гранина, а составителя антологии и своего друга Валю Непомнящего.

Валя полагал, что трагический герой у Пушкина лишь один, а именно — Сальери. А я всегда доказывал, что трагедия у Пушкина одна, одна на двоих...

— Какая трагедия у Моцарта? — Строго спросил меня Гранин, с самого начала встречи, листая новое издание Пушкинского центра, в котором принял участие художник Юрий Купер и был продолжен мой спор с Непомнящим.

Как ответить на такой прямой вопрос? Я принялся излагать любимые мысли о трёхнедельной бессоннице и болезненной подозрительности героя, о кризисе дружбы, о роли чёрного человека и предчувствии близкого конца...

— Нет, какая трагедия? — Настаивал Гранин, он-то знал и давал мне ещё один шанс ответить. Заходя на второй круг, я снова стал цитировать Пушкина и Ахматову, пока потерявший надежду на гостя Гранин не ответил сам:

— Ему заказали «Реквием».

Убежденность и решительность — очень важные аргументы в научных спорах, но для меня всё же не окончательные. Я надеялся перейти к своей просьбе о письме, но нельзя же резко оборвать пушкинскую тему; был необходим какой-то трамплин в современность...

— Моцарт — профессионал, — упрямился я. — Он получил заказ, каких у него хватало, Моцарт мог написать десять «Реквиемов». Всё дело в сегодняшних обстоятельствах… Даниил Александрович. А что сейчас пишете вы?

И тут Гранин, как будто ждал этого вопроса, заговорил о больном.

— Я работаю над «Ленинградским делом», читаю архивы. Ты не можешь себе представить, что за страна! Чем дольше живу, чем больше думаю, тем меньше понимаю. Постоянное самоуничтожение. Всё ужасно. Всё гибнет — культура, наука, экономика, политика. Что такое ГУЛАГ? Миллионы уничтожены, миллионы раздавлены страхом. Все. Вся страна. И до сих пор, до сих пор!.. Большой зал. Они — на скамье подсудимых. Суд удаляется на совещание. Все сидят, ждут. А Сталин в Москве ещё думает. Ходит... Наконец, звонит. «Расстрелять, я думаю...». Суд появляется, объявляет приговор, его приводят в исполнение немедленно... А он ещё ходит, думает, звонит. «А может быть, Вознесенского не расстреливать?» — «Приговор приведён в исполнение, Иосиф Виссарионович». — «Нэ надо об этом объявлять…». — Гранин вошёл в роль и показал Сталина с помощью акцента. — И — тишина, тайна. Дочери Вознесенского обстоятельства открываются через много лет… Понимаешь?..

— Да, — кивнул я. — Страшно… Должна быть сильная книга. Вполне естественная после «Блокадной». Конечно, вспомнится не только «Архипелаг ГУЛАГ», но и Шаламов, Домбровский... И ужас в том, что, когда эти книги были недоступны, к ним тянулись, а когда стало возможно взять и прочесть, их оставляют на полках. Тот же «ГУЛАГ» не читают, не знают, не хотят знать...

Гранин молчит и смотрит в себя.

Кажется, мы знакомы всю мою ленинградскую и петербургскую жизнь, но человеческое сближение случилось после того, как я издал прозу.

— А-а-а!.. Володя!.. «Автор клеветнического романа»! Привет! — Поздоровался он со мной на приёме в «Европейской».

— Здравствуйте, Даниил Александрович… Не ожидал такой похвалы...

— Вы думаете? — Он был ещё со мной на «вы».

— Ряд-то какой!.. Пастернак, Солженицын, Войнович!.. Всё — «клеветники». Хотите, с трёх попыток догадаюсь, кто меня причислил «лику»?

— Если и догадаетесь, всё равно не признаюсь, — сказал Гранин.

— Тогда с одной… Вон он, шашлычки уминает!..

Гранин засмеялся. Шашлычки уминал образцовый советский человек и верный сын коммунистической партии, из которой он вовремя вышел, тут же начав искать свои дворянские корни…

— Даниил Александрович, позвольте прислать вам книгу, и вы сами мне скажете, какова она...