Смерть Сенеки, или Пушкинский центр

— Ладно, Володя, — обещал Гранин и позвонил сам.

— Я читал вашу книгу, которая вышла в «Вагриусе», где роман вместе с этой сумасшедшей повестью. Мне понравилось, как написано. Весь этот парень, Узлов. Не то чтобы он понравился. Это было без взаимности. Но написано хорошо. А первые две вещи, по мне, лучше. Честно говоря, я боялся, что всё это будет по-дилетантски. Нет, это профессионально, крепко сделано. Хороший язык. Один актёрский фольклор чего стоит!..

— Спасибо. А по поводу «клеветнического романа»?..

— Нет, и это не так. Есть ирония, есть проблемы, но это не оскорбляет...

— Рад, что вы это сказали. А то по родным привычкам навесят ярлык...

— Нет, этого не случится. Это — профессиональная, крепкая работа. Я рад за вас.

— Спасибо, Даниил Александрович. А чем сейчас заняты вы?

— Приступаю к описанию жизни, которую я имел удовольствие и несчастье прожить. Это невыносимо трудно. Всё время тянет на ложь или на иезуит­ское оправдание того, что сделано. Я не знаю примера, кому бы это всё-таки удалось, включая Толстого, Руссо и других. Либо публичное раздевание, бравада, либо... — Гранин недоговорил, а я подумал, как внятно он сформулировал трудности жанра, по наивности выбранного и мной…

После гранинского юбилея пришлось оправдываться:

— Получил бы приглашение вовремя, конечно, пришёл бы. Ей-Богу, не вру.

— Не врёшь?.. Как же ты выжил?..

— А я не выжил. Я там скончался, а на воле восстал из пепла...

— Этого не может быть. В нашей стране невозможно без вранья. Врут все, и это способ выживания.

— Могу на вас сослаться? — спросил я.

— Конечно, — сказал Гранин. — Это знают все. Но раньше была система, и я чувствовал бессилие перед ней, а сейчас...

— Сейчас тоже система, — сказал я.

— Но гораздо глупее…

Почти всякий наш разговор касался общеисторических и российских проблем: Советский Союз, Америка, патриотизм, национализм, фашизм, Петр I, особый или общеевропейский путь; каждый раз возникало гранинское предложение «перейти к литературе», и появлялись «маленький человек», «Медный всадник» и Пушкин, который успел подумать за нас всех и обо всём, что волнует россиян пожизненно. Потом Гранин предлагал читать стихи, потом возвращался к прозе и, подливая масла в огонь, дразнил:

— Володя, твоя проза на тебя обижается. Ведь это очень редкий случай. Когда ты начал её писать? На шестом десятке. Ведь это пора прозаика. Не артиста. Не поэта. Взять прозу Цветаевой или Мандельштама. Это проза поэтов. А твоя проза — проза прозаика.

То же говорил мне друг Рассадин, но, как ни странно, в такие минуты, будто бы приятные, становилось больнее: это — важное, и на это времени нет…

Но сегодня, сейчас, от диалога нужно было переходить к просьбе о письме «наверх» и подвергать сомнению бескорыстие нынешней встречи…

— Швыдкой намекнул, что «коллективки» не в моде, а исправить положение может только один человек, — и я показал Гранину поднятый вверх указательный палец. Этот жест я видел в исполнении Андрея Дементьева, а у кого этому научился Андрей, не знаю. Может быть, у Бориса Полевого, чьим заместителем он много лет работал в «Юности». У значительных людей значительные пальцы, а незначительные люди должны брать пример со значительных. У Гранина лучше было обойтись без всяких жестов, но такова сила обезьяньей актёрской привычки.

— Да, «коллективки» не в моде, — медленно сказал Гранин. — Но, понимаешь, Володя, в настоящее время я письма подписать не могу, потому что совсем недавно послал ему не одно, а два письма. Первое — о Расуле Гамзатове, очень важный вопрос отношений России и Дагестана, здесь определяется очень многое. И второе — о фонде Лихачёва, которому тоже нельзя не помочь. Недавно на концерте в филармонии я его увидел и сказал: «Я послал вам два письма», — а он мне отвечает: «Я знаю», — и больше ничего. Неудобно продолжать, вокруг роятся люди. И теперь, не получив ответа на те письма, посылать третье… Пойми меня правильно.

— Я понимаю, Даниил Александрович, понимаю и не настаиваю. Но раз уж я у вас, давайте прочту эпистолу, может быть, вы что-то подскажете по смыслу или поможете убрать лишние эмоции.

Он сказал: «Давай», и я зачитал приготовленный текст, где были факты и цифры, а эмоции, как казалось, были удалены.

— Но ведь проделана колоссальная работа, — сказал он, — просто колоссальная!.. Ты мне раньше не рассказывал… Ведь это — не центр, а завод имени Пушкина…

— Теперь обязательно расскажу, чем дело окончится… Приходите смотреть «Хронику времён Бориса Годунова»…

Вторым «подписантом» Швыдкой назвал Лаврова.

Как определить наши почти пожизненные отношения? Четверть века на одной сцене. Мы с ним не самые близкие, но ведь и не чужие…

Лавров уже появлялся на моих страницах и наверняка их читал, хотя при встречах в оценки не пускался. Что-то мешало...

Кира всегда был человеком государственным, а я, почти во всех случаях, — частным. Но однажды он сказал, что я с центром занял пустующую «нишу»…