Смерть швейцара

— Да и где ж ему было видать-то, когда он никуда из Усольцева не выезжал? Разве что заскочит в Первозванск за мануфактурой какой или скобяным товаром — и сразу назад. Он, папаша-то мой, большой домосед был. Так всю жись здесь, в парке, то есть, садовником и прослужил.

— Выходит, — сказала Ольга, тоже закуривая и с удовольствием глядя на старичка-домового, — вы с отцом потомственные садовники здесь, в Усольцеве?

— А вот и нет, — словоохотливо сообщил он, болтая ногами в валенках, как маленький. — Садовником был мой отец. Меня-то как раз по свету помотало — будьте нате. Я и в Польше был, и в Германии и даже в Монголии. Все, знаешь ли, милая душа, в армии служил. Если подсчитать, так полных семь лет оттрубил. А потом ничего — опять сюда, в родные края подался! — Тут старичок снова засмеялся негромким, дребезжащим смехом. — И, как видишь, по примеру папашки тоже Усольцево рисую. Хотя, конечно, — он помотал головой, — мне до него далеко, до моего папашки-то. Тот в барском доме обучался, разные приемы живописи знал — сама, чай, разве не замечаешь?

О да, Ольга замечала — и еще как! И взгляд ее прежде всего уперся не в этюды природы и дворцовых построек, выполненные в классическом стиле, а в композицию, состоявшую из разноцветных треугольников, квадратиков и тонких прямых линий. что-то это ей до боли напоминало и взволновало до того, что ей даже сделалось жарковато.

— Скажите, дедушка, — она поднялась с лавки и ткнула пальцем в приглянувшееся полотно, чтобы не было ошибки, — а это что у вас такое? Вроде, на вид из окна не похоже?

— Это? — Матвеич расплылся от улыбки, как именинник, и стряхнул корявым пальцем пепел в выдубленную временем морщинистую ладонь. — Это, милая душа, княжеские проказы. Княжна Наталья, вишь, в последние годы увлеклась странностями всякими и вместо пейзажиков или там клоунов-арлекинов стала такие вот штуки мазюкать. Смешно, да?

— Смешно, — коротко ответила Ольга, хотя в эту минуту ей хотелось не смеяться, а скорее, петь от восторга. — Это что же, тоже вашего отца творчество?

— Нет, — радушно заверил Матвеич, — это княжны Натальи картинка, говорю же. Когда, значит, ее семейство подалось на Юг, до Деникина — в восемнадцатом году это было, папашке моему тогда в аккурат девятнадцать стукнуло — он из мастерской княжеской эту картинку и притащил, — говорил, что, мол, на память взял о княжне, и вообще, о прежнем режиме. Так с тех пор у нас и висит. А что, шибко она тебе приглянулась? Мне эти треугольнички, право слово, ни уму, ни сердцу — ничего не говорят, а вот княжна — любила. Да и что тут скажешь — увлечение, — протянул дед.

Ольга походила по комнате, что-то весьма целеустремленно высматривая.

— У вас, дедушка, случайно метра нет — или рулетки?

— Неужто мерить хочешь? — с интересом посмотрел на нее дед. — Тебе что ж, размер ее понадобился? Я его тебе и так скажу — шестьдесят на пятьдесят — тютелька в тютельку.

Ольга уперлась в полотно только что не носом.

— Рама какая-то странная — и покрашена в один тон с основным фоном.

— Так и картинка тоже, понимаешь ли, милая душа, не совсем обычная. — Знаешь что, — неожиданно сказал Матвеич, — а хочешь я тебе ее подарю? Мне она ни к чему, мне природных видов хватает, а тебе она, вижу, пришлась по сердцу. Бери, чего там...

— Неудобно как-то, — сказала Ольга, то так, то эдак поглядывая на картину. — Ведь это, все- таки, память о вашем отце. Нехорошо, наверное.

— Чего ж тут нехорошего? — удивился дед. — Это ж не отец рисовал, а княжна. Ее-то я и в глаза никогда не видел. А картинка перейдет в хорошие руки — тебе. Может, среди твоих знакомых еще любители треугольничков найдутся. Известное дело, Москва... У москвичей головы по-другому устроены, не как у других. Бери, милая душа, и даже не думай. Давай-ка я тебе ее упакую...

Так Ольга сделалась обладателем этюда в стиле Малевича или Родченко. Правда, о том, какой у него был порядковый номер — 313,314 или 315, ей так и не суждено было узнать — автор этюда, княжна Наталья Усольцева, скорее всего, упокоилась вечным сном на парижском кладбище Пер-Лашез, где были похоронены многие русские эмигранты «первой волны». О том, что это была супрематистская картина, схожая с похищенной из дворянского собрания, она Меняйленко не сказала, сообщив лишь:

— Это мне Матвеич подарил. Его работа.

— А, народное дарование... У директрисы санатория один его шедевр в кабинете висит, — небрежно заметил администратор и больше не упоминал о картине, хотя, как показалось Ольге, несколько раз внимательно оглядывал полотно, словно примеряясь к нему — казалось, Александр Тимофеевич мысленно просчитывал его размеры.

«Боится, что увожу из Первозванска портрет «Молодого человека с молитвенно сложенными руками», — злорадно решила про себя Ольга и не преминула уколоть администратора.

— Александр Тимофеевич, что это вы все время к картине Матвеича приглядываетесь? Разве не видно, что она куда больше, чем сорок восемь на пятьдесят? Или вы уже перестали доверять собственному глазомеру?