Смерть в апартаментах ректора. Гамлет, отомсти!

– Я не осознавал, – продолжил он, погруженный в свои мысли, и не заметив произведенного его словами непонятного эффекта, – чрезвычайно важной связи между убийством Олдирна и тем, что «друг» мистера Эплби Счастливчик Хаттон все-таки не забыл в Скамнуме свою шляпу.

Снова воцарилось молчание. Где-то в глубине комнаты растерянно вздохнул Питер Марриэт, проскользнувший туда без приглашения. Все сказанное как-то не укладывалось у него в голове.

– Не знаю, можно ли было в тот момент догадаться, где скрывается истина. Однако этой ночью я стал свидетелем разговора, который на самом деле мог дать ключ к разгадке. Если бы я или мистер Эплби ухватились за эту ниточку, мы, очевидно, разгадали бы тайну неким драматическим способом. А вовсе не так, как раскрыли ее: по свидетельствам и уликам, которые убийца, движимый извращенным стремлением к соревнованию, намеренно предоставлял нам.

Теперь позвольте мне на секунду обратиться к мотиву. Поиски мотива, как я уже сказал, в некотором смысле отвлекали от ответа на вопрос: что же еще убийца мог вкладывать в свой манифест, в демонстрацию? Тем не менее поиски мотива дали определенные результаты. Преступление – убийство Олдирна, сделавшее произошедшее позже убийство Боуза лишь следствием, – казалось совершенным на почве страсти и эмоций, вполне вероятно, основанным на идее мести или воздаяния, как это на первый взгляд следовало из посланий. Месть или воздаяние за что? Или, если учитывать основную проблематику «Гамлета», запоздалая или отложенная месть за что?

Полагаю, что мистер Эплби уделял должное внимание тому, что можно назвать «манифестационным» фактором. При этом он не забывал о ситуативной причине смерти Олдирна, произошедшей именно там, где она случилась: о постановке жертвы в ситуацию, когда она напрасно станет звать на помощь. Он взял за основную доминанту пьесы идею отсрочки, а затем попытался интерпретировать преступление как акт отмщения за некое личное оскорбление, имевшее место давным-давно. Однако на меня произвело впечатление нечто, сказанное сэром Ричардом Нейвом, в разговоре, о котором я упомянул. Полагаю, он хотел сказать, что очень запоздалая месть произведет – по крайней мере, на некоем интеллектуальном уровне – ошеломляющее впечатление, если только причина предполагаемого оскорбления все еще присутствует. В качестве примера он привел украденную вещь, до сих пор выставляемую напоказ. Теперь в умозрительно выстраиваемом мистером Эплби деле, в детали которого мне нет нужды вдаваться, появилась так называемая украденная вещь, о которой ему рассказал мистер Такер. Однако имелись все основания полагать, что эта украденная вещь давным-давно исчезла со сцены. Поэтому я склонялся поразмыслить над другим предположением, выдвинутым Нейвом. Запоздалая месть, предположил он, могла стать следствием ожесточенного и непримиримого идеологического конфликта, тянувшегося долгие годы. Это меня заинтересовало. Ведь тогда как в версии мистера Эплби фигурировал молодой и несдержанный Йэн Стюарт из далекого прошлого – слишком далекого, как мне представлялось, – то другая версия относилась к современному лорду Олдирну, государственному деятелю и философу, к человеку, иногда использовавшему свою власть для обращения своих философских воззрений в практическую плоскость. На самом деле я чувствовал, ища подобный мотив, что приближался – и если бы только приближался – к психологической вероятности в отношении интеллектуально развитых и просто широко мыслящих людей, собравшихся в этом доме. Вы скажете, что люди не совершают убийств с целью защитить свои идеологические воззрения, и уж тем более ради доказательств их верности. Они убивают из-за страха, алчности или из-за отклонений на сексуальной почве. Однако это, вероятно, не в полной мере относится к нашему времени.

Готт умолк, словно ища способ сжато и ясно выразить свои мысли.

– Разве сегодня по всему миру мы не сталкиваемся с угрожающим ростом идеологической нетерпимости, и разве террор и насилие не занимают умы все большего числа людей? И все это вбивание беззакония и примитивных инстинктов в рамки «суровой, но справедливой» философии, «мироустройства» или идеологии, которые должны и станут главенствовать, – разве это не то, что влечет и манит нестойких от природы людей, несмотря на личные убеждения каждого из них? Современный мир полон безумных толп жертв и палачей. Мы сплачиваемся миллион за миллионом, и шестьдесят миллионов готовы ненавидеть и убивать. Убивать, как мы убеждаем себя, во имя идеи. И нам ли удивляться, когда то тут, то там кто-то убивает просто потому, что ненавидит? И просто потому, что ненавидит идею?