Смерть в Берлине. От Веймарской республики до разделенной Германии

Прежде чем продолжить анализ этого взаимодействия, нужно признать некоторые основные факты. Прежде всего, данные о том, кто был жив, а кто мертв после 1945 г., оставались предметом спекуляций. Миллионы немцев были убиты; неучтенными оставались умершие на фронте в последние месяцы войны572; те, кто пропали, бежав от Красной армии на востоке или во время высылки573, а также большое количество немцев, которые фактически пропали в трудовых лагерях или лагерях для военнопленных574; в дополнение к этому судьба многих была попросту неизвестна. В середине 1946 г. мэр Берлина получал по 150 – 200 писем в день с вопросами о судьбе близких575. При этом мэр был не единственным, к кому берлинцы обращались за сведениями о пропавших брате, сестре, супруге или отце; в те годы в изобилии возникали поисковые службы, как настоящие, так и мошеннические. Типичная берлинская история: в июне 1948 г. женщина написала в Deutsche Dienststelle [нем. Германский архив] – главное агентство по составлению списков и отчетов о смертях в военное время: «несмотря на скоординированные усилия», она не смогла опознать двух членов Гитлерюгенда, «павших в последние дни сражений в 1945 г.». Юношей временно захоронили в саду ее соседа; 10 мая 1945 г. их тела были эксгумированы и перезахоронены как «неизвестные» на кладбище Айхкамп в Шарлоттенбурге. При них не было документов; женщина знала только, что им было «14 – 16 лет» и что они были из Шпандау – так сказал один из них перед смертью. Deutsche Dienststelle обратился в журнал «Spandauer Volksblatt», и там был напечатан материал «Кто разыскивает пропавшего мальчика?» – с просьбой к родителям присылать фотографии их пропавших детей в надежде опознать юношей и известить их семьи. Письма и фотографии хлынули рекой от людей, отчаянно желавших узнать о судьбе их собственных пропавших детей576.

Отсутствие определенной информации о судьбе близких способствовала тому, что некоторые берлинцы стали проявлять немалый творческий потенциал: они пытались придать оформленность жизни и смерти их пропавших близких с помощью образов и повествований577. Вот рассказ Бетти Гизе из Моабита. Ее муж Эрих был в войну солдатом. Ближе к концу конфликта Бетти получила письмо от его командира, где говорилось, что Эриху прострелили голову и он умер. Однако после войны у Бетти возникли подозрения: «Все женщины говорили мне, что практически то же самое было и в их письмах. Тот же выстрел в голову, такое же письмо, такие же слова сочувствия». Эрих, похоже, был коммунистом, и в какой-то момент некие соседи-нацисты запугивали его жену. Это обстоятельство вкупе с шаблонным характером письма Бетти восприняла как указание на тайный сговор. Более того, некоторые ее друзья заявили, что получали письма от Эриха спустя какое-то время после того дня, когда он якобы умер. Кто-то даже заявил, что видел его в госпитале:

Эмиль Невес с Бредоуштрассе тоже не поверил [в смерть Эриха]: «Что? Я видел его в госпитале!» Эмиль попал в госпиталь с туберкулезом. Он был в коридоре со множеством палат. Однажды он вошел не в ту дверь. Открыл ее. Там лежал Эрих. … Эрих посмотрел на него большими глазами, но ничего не сказал, потом отвернулся и заплакал. В ту же минуту вошла медсестра … спросила, что там делает Эмиль. «Я его знаю!» [ – сказал Эмиль. Сестра ответила: ] «Неважно, вам здесь нечего делать!»

Бетти спросила Эмиля, приподнял ли он покрывала Эриха, которыми тот был по шею укрыт, – убедиться, что тот, кого он видит, в самом деле Эрих. У Эриха были очень узнаваемые татуировки: молот у основания большого пальца на одной руке и серп – на другой. Эмиль не посмотрел; но он сказал, что волосы Эриха, когда-то черные, стали совершенно седыми. Бетти удивлялась: «Был ли он так укутан потому, что его руки и ноги были отстрелены – или что-то похуже?» Неразбериха усугубилась, когда Бетти встретила еще одного друга Эриха, Вилли Муса, который заявил, что Эрих хотел дезертировать вместе с Эмилем Невесом. В глазах Бетти это имело определенный смысл: отец Эриха в Первую мировую был дезертиром578.