Смерть в душе

«Это француз, – подумал Гомес. – Один из тех, кто называл нас Frente crapular»[7]. Но радость не появлялась. «Он слишком стар», – решил Гомес. Старик смотрел в пустоту, он сказал, сам не веря себе до конца:

– Но может, это из деликатности…

– Гм! – хмыкнул Гомес.

– Может быть. У них все может быть.

Тем же тоном он продолжил:

– В Роанне у меня был дом. Я рассчитывал туда вернуться. Теперь, наверное, придется подыхать здесь: на все по-другому смотришь.

«Естественно, – подумал Гомес, – естественно, ты подохнешь здесь». Он отвернулся, ему захотелось уйти. Но он овладел собой, внезапно покраснел и свистящим голосом спросил:

– Вы были за интервенцию в Испанию?

– Какую интервенцию? – ошеломленно спросил старик.

Он с любопытством посмотрел на Гомеса.

– Так вы испанец?

– Да.

– Вы тоже хлебнули лиха.

– Французы нам не очень-то помогли, – нейтральным голосом сказал Гомес.

– Верно, вот увидите, американцы нам тоже не помогут. Люди и страны похожи – каждый за себя.

– Да, – согласился Гомес, – каждый за себя.

Он и пальцем не пошевелил, чтобы защитить Барселону; теперь Барселона пала; Париж пал, и мы оба в изгнании, оба одинаковы. Официант поставил на стол два стакана; они их одновременно взяли, не отводя друг от друга взгляда.

– Я пью за Испанию, – сказал старик.

Гомес поколебался, потом сквозь зубы процедил:

– Я пью за освобождение Франции.

Они замолчали. Жалкое зрелище: две старые сломанные марионетки в глубине нью-йоркского бара. И такие пьют за Францию, за Испанию! Позор! Старик старательно свернул газету и встал.

– Мне нужно возвращаться в парикмахерскую. Я плачу за последнюю выпивку.

– Нет, – возразил Гомес. – Нет, нет. Бармен, все они за мной.

– Тогда спасибо.

Старик дошел до двери, Гомес заметил, что он хромает. «Бедный старик», – подумал он.

– То же самое, – сказал он бармену.

Американец в пенсне слез с табурета и, качаясь, направился к нему.

– Я пьян, – сказал он.

– Что? – не понял Гомес.

– Вы не заметили?

– Представьте себе, нет.

– А знаете, почему я пьян?

– Мне на это плевать, – ответил Гомес.

Американец звучно отрыгнул и рухнул на стул, на котором только что сидел старик.

– Потому что гунны взяли Париж.

Его лицо помрачнело, и он добавил:

– Это самое плохое известие с 1927 года.

– А что было в 1927 году?

Он приложил палец ко рту:

– Тсс! Личное.

Он положил голову на стол и, казалось, уснул. Бармен вышел из-за стойки и подошел к Гомесу.

– Постерегите его две минуты, – попросил он. – Ему пора, пойду вызвать ему такси.

– Что это за тип? – спросил Гомес.

– Он работает на Уолл-стрит.

– Это правда, что он напился, потому что взят Париж?

– Раз говорит, должно быть, правда. Только на прошлой неделе он набрался из-за событий в Аргентине, на позапрошлой – из-за катастрофы в Солт-Лейк-Сити. Он напивается каждую субботу, и всегда есть причина.

– Он слишком чувствителен, – сказал Гомес.

Бармен быстро вышел. Гомес обнял голову руками и посмотрел на стену; он четко представил себе гравюру, которую оставил тогда на столе. Нужна была бы темная масса слева, чтобы уравновесить композицию – возможно, куст. Он вспомнил гравюру, стол, большое окно и заплакал.

Воскресенье, 16 июня

– Там! Там! Как раз над деревьями.

Матье спал, и война была проиграна. Вплоть до глубины его сна она была проиграна. Голос резко разбудил его: он лежал на спине, закрыв глаза и вытянув руки вдоль тела, и он проиграл войну.

– Справа! – живо сказал Шарло. – Я же тебе говорю, как раз над деревьями. У тебя что, глаз нет?

Матье услышал медленный голос Ниппера.

– Ага! Ишь ты! – сказал Ниппер. – Ишь ты!

Где мы? В траве. Восемь горожан в полях, восемь гражданских в военной форме, завернутые по двое в армейские одеяла и лежащие посреди огорода. Мы проиграли войну; нам ее доверили, а мы ее проиграли. Она у них проскользнула сквозь пальцы, и теперь с грохотом ушла проигрываться куда-то на север.

– Ишь ты! Ишь ты!

Матье открыл глаза и увидел небо; оно было жемчужно-серым, без облаков, без дна, одна лишь пустота. На нем медленно рождалось утро, капля света, которая скоро упадет на землю и затопит ее золотом. Немцы в Париже, и мы проиграли войну. Начало, утро. Первое утро на свете, как и все остальные: все нужно было сделать, все будущее было в небе. Он вынул руку из-под одеяла и почесал ухо: это будущее других. В Париже немцы поднимали глаза к небу, читали на нем свою победу и свои завтрашние дни. У меня же нет больше будущего. Шелк утра ласкал его лицо; но у своего правого бедра он чувствовал тепло Ниппера; у левой ляжки тепло Шарло. Еще годы жить: годы убивать. Этот зарождающийся победоносный день, светлый утренний ветер в тополях, полуденное солнце на колосьях пшеницы, аромат разогретой вечерней земли, нужно будет этот день убивать постепенно, минута за минутой; ночью немцы нас возьмут в плен. Гудение усилилось, и в лучах восходящего солнца он увидел самолет.

– Это макаронник, – сказал Шарло.

Заспанные голоса стали клясть самолет. Они привыкли к небрежному эскорту немецких самолетов, к циничной, безвредной, болтливой войне: это была их война. Итальянцы в эту игру не играли, они бросали бомбы.