Смерть в душе

– Слишком жарко? А что вам нужно? Спальню с кондиционером? Сегодня ночью я пошлю вас спать в школу. С остальными. Вы что, забыли, что мы на войне?

Лонжен махнул рукой.

– Война закончилась, господин лейтенант, – сказал он, странно улыбаясь.

– Она не закончилась. Постыдились бы говорить, что она закончилась, когда в тридцати километрах отсюда парни гибнут, прикрывая нас.

– Бедняги, – не унимался Лонжен. – Их гонят на гибель, в то время как на носу перемирие.

Лейтенант сильно покраснел.

– Во всяком случае, вы пока еще солдаты. Пока вас не отошлют по домам, вы остаетесь солдатами и будете повиноваться своим командирам.

– Даже в лагерях для военнопленных? – спросил Шварц.

Лейтенант не ответил: он с презрительной робостью смотрел на солдат; люди отвечали на его взгляд без нетерпения и смущения: им нравилось новое удовольствие – вызывать робость. Помешкав, лейтенант пожал плечами и круто повернулся.

– Будьте любезны быстро встать, – сказал он через плечо.

Он удалился, очень прямой, танцующим шагом. «Его последний танец, – подумал Матье, – через несколько часов немецкие пастухи погонят нас всех на восток толпой без различия в чинах». Шварц зевнул и заплакал; Лонжен закурил сигарету; Шарло вырывал вокруг себя пучками траву: все они боялись встать.

– Видели? – спросил Люберон. – Он сказал: «Я вас отошлю спать в школу». Значит, мы не уходим.

– Он сказал просто так, – возразил Шарло. – Он знает не больше нашего.

Сержант Пьерне внезапно взорвался:

– Тогда кто знает?! Кто знает?!

Никто не ответил. Через какое-то время Пинетт вскочил на ноги.

– Ну что, умываться? – предложил он.

– Хорошо бы, – зевая, сказал Шарло.

Он встал. Матье и сержант Пьерне тоже встали.

– Ой, какой у нас младенец! – крикнул Лонжен.

Розовый, голый, без растительности, с розовыми щеками и маленьким толстеньким животиком, обласканный светлым утренним солнцем, Шарло был похож на самого красивого младенца Франции. Шварц, крадучись, подошел к нему сзади, как каждое утро.

– Ты дрожишь от страха, – приговаривал он, щекоча его. – Ты дрожишь от страха, младенец.

Шарло смеялся и, извиваясь, вскрикивал, но не так резво, как обычно. Пинетт обернулся к Лонжену, тот с упрямым видом курил.

– Ты не идешь?

– Куда?

– Умываться!

– К чертям! – сказал Лонжен. – Умываться! Для кого? Для фрицев? Они меня и таким возьмут.

– Никто тебя не возьмет.

– Да ладно уж! – прикрикнул Лонжен.

– Можно еще выкарабкаться, черт возьми! – сказал Пинетт.

– Ты что, веришь в сказки?

– Даже если тебя возьмут, это еще не значит, что надо оставаться грязным.

– Я не хочу умываться для них.

– Какую ерунду ты несешь! – возмутился Пинетт. – Глупее не бывает!

Лонжен, не отвечая, ухмыльнулся: он с видом превосходства лежал на одеяле. Люберон тоже не пошевелился: он притворился спящим. Матье взял свой рюкзак и подошел к желобу. Вода текла по двум чугунные трубам в каменное корыто; она была холодная и голая, как кожа; всю ночь Матье слышал ее полный надежды шепот, ее детский вопрос. Он погрузил голову в корыто, легкое пение стихии стало немой и свежей прохладой в его ушах, в его ноздрях, букетом влажных роз, цветами воды в его сердце: купание в Луаре, тростник, зеленый островок, детство. Когда он выпрямился, Пинетт яростно мылил шею. Матье ему улыбнулся: ему нравился Пинетт.

– Он осел, этот Лонжен. Если фрицы притащатся, нужно быть чистым.

Он засунул палец в ухо и яростно завращал им.

– Если уж ты такой чистюля, – со своего места крикнул ему Лонжен, – вымой заодно и ноги!

Пинетт бросил на него сострадательный взгляд.

– Их же не видно.

Матье начал бриться. Лезвие было старым и жгло кожу. «В плену отпущу бороду». Солнце вставало. Его длинные косые лучи скашивали траву; под деревьями трава была нежной и свежей, ложбина сна на боках утра. Земля и небо были полны знамений, знамений надежды. В тополиной листве, повинуясь невидимому сигналу, в полный голос защебетало множество птиц, это был маленький металлический шквал чрезвычайной силы, потом они все вместе таинственно замолчали. Тревога вращалась кругами посреди зелени и толстощеких овощей, как на лице Шарло; ей не удавалось нигде остановиться. Матье старательно вытер бритву и положил ее в рюкзак. Сердце его было в сговоре с зарей, росой, тенью; в глубине души он ждал праздника. Он рано встал и побрился, как для праздника. Праздник в саду, первое причастие или свадьба с крутящимися красивыми платьями в грабовой аллее, стол на лужайке, влажное жужжание ос, опьяненных сахаром. Люберон встал и пошел помочиться к изгороди; Лонжен вошел в ригу, держа одеяла под мышкой; затем он появился, апатично подошел к желобу и намочил в воде палец с насмешливым и праздным видом. Матье не было необходимости долго смотреть на это бледное лицо, чтобы почувствовать, что праздника больше не будет, ни сейчас, ни когда-либо после.

Старый фермер вышел из дома. Куря трубку, он смотрел на них.

– Привет, папаша! – сказал Шарло.

– Привет, – ответил фермер, качая головой. – Э! Да уж. Привет!

Он сделал несколько шагов и стал перед ними.

– Ну что? Вы не ушли?

– Как видите, – сухо сказал Пинетт.