Смерть в Киеве

— Мыслю так: надобно нам собраться и еще до утра выехать из Киева.

— Бежать? — спокойно спросил Иваница, и в голосе его Дулебу послышался упрек.

— Что есть разум? Отступление от злого. В Киеве зло. Надобно отступить.

— Да не выпустят ведь!

— У меня княжеская золотая гривна, перед ней все ворота открываются.

— Открывались! Теперь по этой гривне тебя и схватят! Тот же Петрило и велел стеречь всюду, чтобы ты не ускользнул.

— Тогда зачем же он сказал мне?

— Не знаешь Петрилу? Вот так взял да и сказал. А там хоть трава не расти!

Дулеб все же начал собираться. Самое ценное, что у него было, пергамены. Немного сушеных трав. Кой-какие драгоценности да оружие для обороны. У Иваницы — и того меньше. Еще подумалось — брать ли коней или пешком отправляться. На конях они заметнее, сразу же бросится за ними погоня, не спрячешься, не затеряешься среди людей. Пеший же — подозрителен уже при выходе из Киева, ибо кто пеший, тот бедный, а бедному никогда нет доверия.

— Возьмем коней, — решил Дулеб, — а переберемся через Днепр, двинемся дальше пешком: собьем со следа.

— Кто там за нами гнаться будет! — беззаботно сказал Иваница, которому не очень хотелось тратить ночь на сборы да бегство; куда бы охотней он снова зарылся в постель и досмотрел свои сны, в которых нет ни Петрилы, ни алчных бояр, ни княжеских головорезов, готовых броситься на человека хуже псов голодных.

Дулеб сложил свое имущество в кожаные сумы, вышел во двор, остановился на крыльце, посмотрел на темное небо. Снова нужно было куда-то бежать, странствовать, снова гнала его угроза и необходимость, как это уже бывало не раз и не дважды, так, будто суждено ему всю жизнь слоняться по свету, не находя нигде убежища. Когда-то отправился он в странствия добровольно. Любознательность не давала ему сидеть на месте, он нарушил обычай своего рода, не ждал к себе немощных, пошел к ним сам, переходил от одного к другому, пока не очутился среди князей, и вот здесь любознательность уступила место сомнениям, затем наступили тревоги, а уж этим не видно ни конца ни краю.

Небо над Киевом висело хмурое, беззвездное, притихшее, оно тоже ждало чего-то зловещего, тяжко дышалось под таким небом, город был словно бы накрыт им — казалось, все должно здесь задохнуться еще до утра. Дулебу захотелось бежать отсюда без промедления, он возвратился, чтобы позвать Иваницу, который замешкался просто недопустимо (не лег ли он снова спать?), и вдруг заметил чуть ли не рядом с собой, внизу, у самой стены темную тихую фигуру.

— Кто там? — коротко спросил лекарь, без боязни, но все же с надлежащей встревоженностью и неприязнью.

Фигура беззвучно шевельнулась и ответила приглушенно:

— Я.

— Немного, если учесть позднее время, — засмеялся Дулеб, ибо уже по этому «я» понял, что перед ним девушка.

Он шагнул вниз, резким движением взял девушку за подбородок, присмотрелся. Перед ним была Ойка. В белом козьем меху, босая, чем-то встревоженная. Белки ее глаз посверкивали в темноте, она тяжело дышала то ли от недавнего бега, то ли от волнения.

— Ты, Ойка?

— Я.

— Что-то случилось?

— А ничего.

— Может, хочешь увидеть Иваницу?

— Тебя.

— Меня?

— Тебя. Ну, вас обоих.

— Могла бы прийти утром.

— Будет поздно.

— Ты что-нибудь знаешь?

— Все знаю. Поведу вас с собой.

Ему вспомнился сон. Как звала она его: «Дулеб! Дулеб!» Все сбывается. Но ведь это же был сон, а здесь вот рядом с ним — Ойка, слышно, как она учащенно дышит, видно, как поблескивают ее глаза; стоит лишь протянуть руку — и прикоснешься к ней. Дулеб почувствовал в своей руке шелковистость подбородка Ойки, за который держался так недолго, будто боялся чего-то, боялся самого себя. Забыл на миг об опасности: об угрозе, хмуром небе над Киевом и над своей судьбою. Им овладело бессмысленное желание рассказать ей о своем сне и еще о чем-то, неизмеримо более важном. О чем же? Тогда совершенно неожиданно он сказал о другом:

— Тут был Петрило.

— А-а.

— Сказал, чтоб бежали.

Она не поверила:

— Петрило? Сказал?

— Ну да. Пришел пешком, без коня. Конь его остался за воротами. Ржал на весь Киев. А Петрило сказал, что нас завтра должны заковать в железо и бросить в поруб.

— Петрило и должен вас брать, — сказала девушка.

— Тогда как же так? Зачем предупредил?

— Не мое дело. Спрячу вас от всех. И от Петрилы.

— А ежели Петрило — доверенный человек Долгорукого? Тогда нам его не следует бояться.

— Все едино. Хочу тебя спрятать. Тебя и твоего товарища.

— Иваницу.

— Назывался бы иначе, все равно бы спрятала. Потому как — твой товарищ. Пошли. Без коней. Ничего не нужно.

— Постой. Надо попрощаться с хозяевами.

Она смолчала. Стварника, видно, не боялась.

Дулеб разбудил Стварника, трижды поцеловался с ним по старому обычаю. Древодел не слишком и расспрашивал. Ойки он не заметил, а если и заметил, то не показал виду. Такое было время.

Иваница и в самом деле задремал, его пришлось будить заново. Не почувствовал даже присутствия Ойки. Когда же вышел за Дулебом за дверь, заметил девушку, остановился и уронил свой мешок на землю.

— Вот уж!