Смерть в Киеве

— Петухов не держим. Хоть раз вы слыхали, как тут петух поет! Воевода не любит, чтобы у него во дворе кто-нибудь подавал голос. Ни песен, ни крика.

— И соловьев не слыхали в Киеве. Вот весна! — Иваница промолвил это так, будто во всем виновата была Ойка. Но девушка не растерялась.

— Когда людям есть нечего, — резко ответила она Иванице, — то не поют и соловьи!

— Детей не видели здесь ни разу, — заметил Дулеб.

— И детей воевода не любит. Пока я была маленькой, меня не выпускали на глаза воеводы. У него нет детей, и чужих не любит. Они бесплодны все: Войтишич, и Анания, и сестра игумена, которая была женой воеводы. Умерла несколько лет назад.

— А когда ты выросла, тебя стали выпускать? — спросил Иваница.

— Видел то, что показывала? Могу и еще показать! И всем, кто рвался бы ко мне!

Она крутнулась, сверкнула своими дивными глазами то ли гневно, то ли лукаво и исчезла из хижины, прикрыв за собою дверь с прибитыми извне для видимости двумя досками накрест.

— Зачем ты досаждаешь девушке? — осуждающе спросил Дулеб. — Она сделала для нас так много, как никто в этом городе. Ты не должен смотреть на нее как на любую другую девушку.

— Вот уж! Каждая девушка-это неоткрытая земля, неоткрытая и незавоеванная, она ждет, чтобы ее открыли и завоевали. Это уж так. Хочет этого, но и борется против этого. Как бы ты это объяснил, лекарь?

— Потому что в женщине, если хочешь, таится бог. А бог соткан сплошь из противоречий. Как сказано: десница не ведает, что делает шуйца. Так и бог. Повелевает сушей, но и водами тоже. Зажигает огонь и гасит его ветром. И все это — одновременно.

— Не знаю про бога ничего, — вздохнул Иваница. — Да и какое мне дело до него? Не видел его никогда и не увижу, потому что никто не видел. Женщинами же населена земля. И что есть слаще на свете? Я всегда был добр к ним, и они были добры ко мне. Счастье само приходило ко мне, никогда я не брал его силой.

— А ныне?

— Ныне взял бы и силой. Готов на все. Хочешь правду скажу? Мешаешь ты мне, лекарь. Сдерживаешь, что ли. Да и сила — какая теперь у меня сила? Вот здесь — в этой паршивой хижине? Когда ползу в кусты бузины по нужде, тогда и жить перестает хотеться. Разве ты человек? Сидим, прячемся, ждем. А чего?

— Нужно выждать, пока минует какое-то неблагоприятное время, — вот все, что могу тебе сказать. Если бы могли вырваться из Киева, сократили бы это время, а так сдались на его милость.

— Вот уж! Время. А что такое — время?

Время стало их злейшим врагом, потому что других врагов для них обоих не существовало, пока никто не узнал об их укрытии. С временем надо было бороться, его нужно было провести, истратить на какие-нибудь мелочи и глупости; Иваница доставал из своего мешка ременную уздечку, прихваченную с собой неведомо зачем; сидел, теребил ее, позвякивая удилами, напевал себе что-то под нос. Дулеб разворачивал пергамены, перечитывал написанное, пытался думать, но убеждался, что не в состоянии это делать то ли из-за безвыходности, в которую попал, то ли из-за возни Иваницы с уздечкой, не имевшей никакого смысла.

— Зачем ты взял эту уздечку? — спросил его Дулеб.

— Вот уж! Каждый берет, что может.

— И тебе охота возиться с ремешками да железом?

— А что же мне делать?

— Ну… Я не знаю… Но мог бы…

— Так буду лежать. Вот отвернусь к стене и буду лежать. Хочешь, чтобы я отвернулся от тебя? Я отвернусь.

Он в самом деле лег, отвернулся к стене и затих.

— Иваница! — позвал через некоторое время Дулеб.

— Ну?

— Обиделся?

— Вот уж! Когда тебя обманули, весь свет не мил.

— Ты все еще о нашем суздальском заточении?

— Может, и о нем, а может, и нет. Снова сидим. А за что? За кого-то и для кого-то?

— Там мы просто готовились к важному делу. Тут терпим уже ради дела, которое пробовали делать. Подговаривали, стало быть, люд против князя Изяслава. Изяслав мог нас заковать в железо, а то и убить.

— Вот уж! Когда-то я был просто Иваница и не знал никаких хлопот, теперь стал тем, кого могут убить. Хотят убить. Ищут для этого, ловят. А за что? Во имя задуманного князем Долгоруким? С одной стороны князь, с другой стороны еще один князь. Иваница между ними. Один князь может убить Иваницу во имя другого князя. Но не во имя самого Иваницы, получается. Был ли кто-нибудь среди людей, кто просто защищал свое собственное имя, Дулеб? И чтобы убивали его за то, что он есть он, а не чей-нибудь прислужник, посланец, лазутчик, сторонник?

— Как на это посмотреть. Ежели ты проникнешься думами князя Юрия, скажем, тогда ты…

— А не хочу проникаться чужими думами! Своими хочу!

— Тогда надобно их иметь. И такие, чтобы поднимали тебя над многими, чтобы люди зажглись твоими думами, пошли за тобой.

— А ежели один?

— Один человек не может. Бессилен. И когда исчезает, то бесследно.

— Зато мертвым суждена вечность. Так говорят святые отцы?

— Мертвым суждена вечность, но живым она суждена еще больше, — вот о чем надобно думать и печься, Иваница.

Иваница умолк, лежал тихо, быть может, даже уснул.