Смерть в Киеве

Было бы слишком жестоко еще и теперь убеждаться в том, что Иваница спит. Дулеб украдкой пробрался в хижину, готовясь сразу же улечься на своем месте без привычного «Спишь, Иваница?», но какой-то странный звук заставил его насторожиться, оглянуться вокруг в полутьме; когда же глаза привыкли, лекарь сразу же заметил, что хотя Иваница по обыкновению и повернулся лицом к стене, но лежит он все же как-то словно бы не так, как бывало до сих пор, что-то сегодня было иначе, хотя сразу и трудно было это определить; и тот странный звук, который напоминал шум дождя снаружи, тоже шел словно бы оттуда, где лежал Иваница. Не на шутку встревоженный, Дулеб тихо подошел к своему молодому товарищу и теперь уже отчетливо увидел, что у того содрогаются плечи.

— Иваница, что с тобой? Ты спишь?

Ответа не было, а плечи по-прежнему содрогались, а к шуму дождя прибавилось еле слышное скуление, которое сразу же и прервалось.

Дулеб положил руки на плечи Иваницы и, склонившись совсем низко, заглянул ему в лицо. Парень плакал. Не раскрывая глаз, отвернувшись от всего мира, он заливался слезами, болезненно и горько, содрогаясь всем телом.

— Ну что ты, Иваница? — Дулеб почувствовал, что ему нечем утешить парня, но не мог удержаться от пустых в таком случае слов. — Слышишь, Иваница?

Иваница неожиданно отбросил руку Дулеба, порывисто сел, потер глаза, бросил с ненавистью и злобой:

— Что будет? Что теперь будет? Чем утешишь меня? Думаешь, я не слышал? Все ночи не спал и все знаю. И сегодня — знаю…

— Тут никто не виноват, — растерянно пробормотал Дулеб. — Это происходит помимо нашей воли. Знаешь и сам…

— А разве от этого легче? Рабом твоим зовут меня и князья и бояре, теперь вышло — во всем раб.

— Ты мой товарищ, Иваница. Единственный и самый дорогой.

— А в любви товарища нет.

— У нас с тобой есть общее великое дело.

— У тебя есть, а у меня — ничего.

— Дождемся князя Юрия и оба будем одинаково счастливы.

— Вот уж! Одинаково!

Дулеб хотел обнять его для успокоения, но понял, что это было бы святотатством: теми самыми руками, которыми обнимал Ойку, пробовать утешить товарища.

— Ты ведь твердый человек, Иваница, — сказал Дулеб почти сурово. Мне нечем тебя утешить. Но жизнь долгая, и нужно жить. Слышишь меня? Мы еще выйдем из этой убогой хижины, не век же нам здесь сидеть!

День этот показался обоим словно век. Дулеб молчал, чувствуя себя виновным перед Иваницей, хотя какая может быть провинность в любви? Иваница же молчал, как и много дней до этого, потому что теперь не имел оснований нарушать свой обычай или же прихоть свою, вызванную сначала обидой на Ойку и Дулеба, а уже после сегодняшней ночи, быть может, и враждой. Не всегда легко установить, когда между двоими, иной раз и самыми верными друзьями, пролегает тень недоверия, зависти или неприязни. Тут это можно было проследить с точностью до часа. Дулеб почувствовал полнейшее бессилие восстановить прежние отношения с Иваницей и потому еще глубже погружался в молчание, сидел беспомощно, будучи не в силах даже разложить свои пергамены (да и что он мог туда записать, кроме душевной сумятицы?). Иваница же по привычке лежал лицом к стене, весь день не прикасаясь к еде.

Ойка не пришла ни днем, ни ночью. Дулеб посылал молчаливые, какие-то противоречивые мольбы в пространство: «Приди! Нет, не приходи! Приди! Не приходи!» Подлинной мукой было для него ожидание девушки, но еще большей мукой, он знал наверняка, была бы теперь встреча с ней, когда ты знаешь, что Иваница молча следит за каждым твоим движением.

Девушка словно бы почувствовала все, что творится в тесной хижине, и не пришла. В этом было облегчение для Дулеба, но уже наутро следующего дня он понял, что неизвестность, неопределенность — намного тяжелее и невыносимее. Будто мальчишка, он страдал от мрачных предположений, рисовал себе всякие ужасы и несчастья, которые могли бы постичь Ойку, мучился от собственного бессилия и оторванности от того запутанного, жестокого мира, в котором где-то должна была в одиночестве жить девушка, борясь с насилием, подозрениями, ненавистью.

Однако произошло такое, чего Дулеб никак не мог предположить: Ойка пришла днем, пришла почти не таясь, обрадованно вскочила в хижину, остановилась у порога, крутанулась лихо, дерзко и, лукаво улыбаясь своими синими глазами, крикнула обоим сразу:

— Лежите, а ваш князь уже идет на Киев!

Иваница не пошевельнулся. Дулеб встал, пристально всматриваясь в Ойку.

— Правда? — спросил он. — Откуда узнала?

— А оттуда. Гонца прислали к Изяславу Давыдовичи из Чернигова. Уже Долгорукий в вятичах.

— Слышишь, Иваница, — сказал Дулеб. — Скоро будем на свободе.

— Не знаю, — буркнул Иваница.

Ойка засмеялась:

— Что ж ты знаешь?

— Ничего не знаю и знать не хочу.

Девушка метнулась по хижине, заглянула в посуду, в которой приносила еду, заметила, что к еде не прикасались со вчерашнего дня.

— Да вы как? Не ели ничего?

— Иваница не ел, — сказал Дулеб, хотя и сам не помнил, была ли у него хоть крошка во рту.

— Вот он и озверел от голода, — засмеялась Ойка.