Смерть в Киеве

Что же касается Иваницы, то этот избалованный женским вниманием и благосклонностью парень, привыкший к таинственности в этих делах, был потрясен, ошарашен, растерян до предела, еще там, в сенях, показалось ему, что это для него выставили сразу столько молодых и прекрасных суздальчанок, чтобы выбирал, которая понравится более всего, или чтобы кто-нибудь из них выбрал его, потому что он — самый молодой и пригожий, к тому же еще он прибыл из далекого Киева, который должен был бы светить своими золотыми соборами этим заброшенным за безбрежные леса людям, даже в их снах. Однако девчата не торопились выбирать Иваницу, они оставили его без внимания там, в сенях, не обращали внимания и здесь, за столом, хотя сюда входили и другие, новые и новые девчата, угощая всех, кто сидел за столом, не выделяя даже самого великого князя Юрия, а не только какого-то там безымянного отрока киевского.

Достойным удивления было еще и то, что старый тысяцкий Гюргий стоял в конце стола, не садился, не собирался ни есть, ни пить, одновременно будучи здесь старшим не только над слугами, но и над князем, потому что сам Долгорукий почтительно обратился к нему за разрешением начать трапезу.

Тысяцкий наклонил в знак согласия голову, кивнул чашнику. Тот встал и тоже спросил не у Юрия, а у тысяцкого:

— Дозволишь, отец, сказать слово?

— Скажешь.

Чашник, принимая из рук то одной, то другой прислуги жбаны с питьем, с надлежащим умением и знанием разлил напитки каждому по вкусу и принялся рассказывать новую свою притчу, ясное дело, снова про коня и про князя:

— Жил на воле дикий конь-тарпан и бегал так быстро, что даже травы не успевали склониться у него под копытами, однако никогда не мог тарпан превзойти в быстроте оленя, бегавшего еще быстрее, и тогда конь пришел к человеку и сказал: «Помоги мне». — «А как помогу тебе? — спросил человек. — Ведь у тебя четыре ноги, а у меня лишь две». — «Сядь на меня, — сказал конь, — и вложи удила мне в губы и помоги догнать оленя».

Человек так и сделал. Сел на коня, вложил ему в рот железные удила, и конь догнал оленя.

Не забывай, княже, что мы твои кони, не бойся вкладывать удила нам в уста и будь всегда здоров, княже!

— Будь здоров, княже! — крикнули все.

— Будь!

— Будь! — крикнул и князь Андрей.

Только Ростислав, которому не вельми была по вкусу такая, по его мнению, слишком простецкая похвальба, не подал голоса, прикрыв серебряным кубком пренебрежительную улыбку.

Иваница же, огорченный невниманием суздальчанок и воспользовавшись веселым криком, поднявшимся за столом, попытался было ущипнуть одну из девчат, сделал это, как ему показалось, с такой ловкостью, что и сама девушка не заметила, чья это рука прикоснулась к ней, однако от всевидящего глаза князя Андрея ничто не могло укрыться, он замечал все и, когда выпил за здоровье своего отца, наклонился к Дулебу:

— Знай, лекарь, что мы часто с дружиной и с женами веселимся, но ни вино, ни жены нами никогда не овладевают до беспамятства. Вели своему человеку, чтобы не распускал рук.

— Он волен услышать это не только от меня, но и от князя.

— Лекарь, — заговорил Долгорукий, видно заприметив, что между Дулебом и князем Андреем завязывается новая стычка, — будь веселее за столом, у нас не любят хмурых людей. Хмурым никогда не верим.

Дулеб улыбнулся.

— Вот так! — воскликнул Юрий. — Налейте-ка лекарю суздальского нашего меду!

— Я улыбнулся, вспомнив слова одного святого человека, — сказал Дулеб.

— Такие слова всегда поучительны, — с вызовом, показавшимся неуместным и ему самому, промолвил князь Андрей.

— Что же сказал святой человек? — вяло поинтересовался Ростислав, который изнывал от тоски за столом, еще только сев за него, и не скрывал ни от кого своей тоски.

— Сказал, что тот, кто занимается лишь разглагольствованиями, скаканием и ржанием, уподобляется жеребцу.

— Это не наш святой, — засмеялся Юрий. — Ибо почему бы он должен был так пренебрежительно относиться — не говорю уже к человеку — к жеребцу! А ну, чашник, не найдется ли у тебя чего-нибудь про жеребца?

— Про суздальского? — охотно вскочил чашник.

— Про суздальского!

— Притча такая. Да и не притча это, а быль. Продал один наш боярин, а кто — не скажу, боярину киевскому, а какому — тоже не скажу, ибо не бояре суть важны здесь, — продал, стало быть, наш боярин боярину киевскому буланого суздальского жеребца.

— Того, от которого моя кобыла? — прищурил глаза Юрий.