Смерть в Миракл Крик

– Извини. Не знаю, зачем я это сказала, – Янг коснулась руки Терезы. – Бесчувственно с моей стороны.

Тереза подняла глаза.

– Все хорошо, – возразила она. Наверное, сомнение отразилось на лице Янг, потому что Тереза улыбнулась и похлопала ее по руке. – Правда, Янг, ничего страшного. Когда Роза только заболела, было тяжело. Каждый раз, видя девочку ее возраста, я думала: «На ее месте должна бы быть Роза. Это она должна играть в футбол и проводить пижамные вечеринки.» А потом в какой-то момент, – она погладила Розу по волосам, – наступило приятие. Я научилась не ожидать, что она будет похожа на других детей, и теперь я точно как любая другая мать. У меня бывают дни хорошие и плохие. Иногда я злюсь, а иногда она смешит меня или делает что-то новое, чего раньше не делала, как сейчас, и тогда жизнь прекрасна, понимаешь?

Янг кивнула, хотя на самом деле сначала она даже не поняла, как Терезе удается выглядеть счастливой, быть счастливой, когда ее жизнь, если смотреть объективно, столь тяжела и трагична. И только теперь, целуя Пака в щеку, чтобы разбудить к ужину, видя его улыбку и слыша слова «Мое любимое. Пахнет божественно», она смогла понять. Вот почему все исследования показывали, что богатые успешные люди – директора, победители лотереи, олимпийские чемпионы, которые должны были бы становиться самыми счастливыми, на самом деле такими не были. И почему бедные и немощные вовсе не обязательно страдали от депрессии: к своей жизни привыкаешь, какие бы препятствия и трудности ни вставали на пути, и соответственно формируешь ожидания.

Разбудив Пака, Янг пошла в уголок к Мэри и, прежде чем отдернуть занавеку, дважды топнула. Это была имитация стука в дверь, которую они изобрели, чтобы поддерживать иллюзию личного пространства. Мэри еще спала, волосы разметались по подушке, рот был приоткрыт, как у младенца, ищущего молоко. Какой беззащитной она выглядела, прямо как после взрыва, когда тело рухнуло, а из щек сочилась кровь. Янг моргнула, прогоняя видение, опустилась на колени рядом с дочерью и коснулась губами ее лба. Закрыла глаза и позволила поцелую длиться, наслаждаясь ощущением кожи Мэри у губ, пульсацией ее крови. Янг гадала, сколько она сможет так простоять, наедине с дочерью, нежно прикасаясь к ней.

Мэри Ю

Она проснулась от голоса матери. «Ме-хе-я, просыпайся. Обед», – говорила та шепотом, словно, вопреки словам, старалась не разбудить ее. Мэри не стала открывать глаза, пытаясь справиться с ощущением потерянности от такого нежного голоса мамы. В последние пять лет мать называла ее корейским именем только когда злилась, когда они ссорились. За последний год мать вообще ни разу не произносила «Ме-хе», после взрыва она старалась быть особенно вежливой и называла ее исключительно Мэри.

Забавно, но Мэри ненавидела свое американское имя. Не всегда. Когда ее мама (изучавшая английский в колледже и все еще читавшая американские книжки) предложила «Мэри», как вариант, наиболее приближенный к «Ме-хе», она обрадовалась, что новое имя начинается похоже на ее родное. На протяжении четырнадцатичасового перелета из Сеула в Нью Йорк, в последние часы в роли Ме-Хе Ю, она училась писать свое новое имя, заполнив целый лист словом «М-Э-Р-И», думая, как красиво выглядят буквы. После посадки американский офицер по делам иммигрантов назвал ее Мэри Ю, раскатывая звук «р» необычным образом, неподвластным ее корейскому языку, и она ощутила восторг и легкое головокружение, почувствовала себя бабочкой, только что вылупившейся из кокона.

Но спустя две недели в новой средней школе в Балтиморе, тайком читая во время переклички сообщения от друзей из дома, она не узнала своего нового имени и не ответила. Другие дети начали хихикать, и ощущение вновь появившейся бабочки сменилось глубоким чувством несоответствия, которое может возникать, когда квадрат пытаются пропихнуть через круглое отверстие. Позднее в столовой две девочки воспроизвели сцену. Девочка с волосами цвета лапши рамен все громче повторяла ее новое имя: «Мэри Ю? Мэ-ри Ю? МЭЭЭ-РИИИ ЮУУУУ! И оно звучало, как удары молотка, отбивающего квадратные углы.

Конечно, она знала, что дело вовсе не в имени, что проблема в незнании языка, обычаев, людей, всего. Но отсутствие связи между новым именем и новой нею давалось тяжело. В Корее, в роли «Ме-хе» она была болтушкой. Она вечно попадала в передряги из-за того, что трепалась с подружками, и ей удавалось отболтаться от большинства наказаний. Она новая, Мэри, стала немым фанатом математики. Тихая, послушная, одинокая сердцевина, обернутая в оболочку низких ожиданий. Словно отказ от корейского имени ослабил ее, как когда-то Самсона ослабили отрезанные волосы. Так на смену Ме-хе пришла кроткая девочка, которую трудно было узнать и которая ей не нравилась.