Смерть в Миракл Крик

Мэри хотелось бы их пожалеть. Хотелось испытать гордость, что эта всеми любимая щедрая женщина – ее мама. Но она могла думать только о том, что вот эти девочки каждый день будут ее видеть и обнимать, а не она.

– Опасно так открывать дверь, – сказала Мэри. – Какой смысл в пуленепробиваемом стекле, если ты сама пускаешь всех подряд?

Мама долго на нее смотрела, наконец произнесла «Ме-хе-я» и попыталась обнять дочь. Мэри отошла, увернувшись от прикосновений, и сказала:

– Меня теперь зовут Мэри.

В тот день Мэри, обращаясь к матери, стала говорить просто мама, а не Ум-ма. Ум-ма – это та мать, которая вязала дочери мягкие свитера, заваривала ей ячменный чай после школы и играла в камешки, выслушивая, что произошло за день. И еще делала ланчи – все в ее школе завидовали особым ланчам, которые давала ей с собой Ум-ма. Обычно школьники берут с собой рис с кимчи в коробочке из нержавеющей стали. А Ум-ма всегда добавляла что-нибудь вкусненькое: мягкие кусочки рыбы без косточек, яичницу на горке риса, напоминающую заснеженный вулкан, извергающий желток, кимбап в морской капусте с японской редькой и морковкой, и даже юбу чобап, жареный тофу, наполненный клейким сладким рисом.

Но та Ум-ма исчезла, вместо нее появилась Мама, женщина, которая оставила ее одну в чужом доме, ничего не знала о парнях, звавших ее «глупой азиаткой», о том, как девчонки смеются прямо ей в лицо. Мама не знала, как отчаянно дочь пытается разобраться, кто такая Мэри и куда исчезла Ме-хе.

В тот день, выходя из магазина, Мэри попрощалась по-корейски, специально выбрав формальный вариант, подчеркивавший дистанцию и больше подходящий для незнакомцев. А потом, глядя прямо в глаза, сказала «Мама» вместо «Ум-ма». Заметив на лице матери болезненное выражение – щеки побелели, рот распахнулся, словно чтобы возмутиться, но тут же захлопнулся, Мэри ожидала, что ей станет легче, но этого не произошло. Комната качалась. Ей хотелось расплакаться.

На следующий день мама перешла к единоличному управлению магазином и стала ночевать там чаще, чем дома. Мэри понимала, что домой ехать полчаса и лучше уж потратить время на сон, тем более, что Мэри все равно будет спать. Но в ту первую ночь Мэри лежала в кровати, и ей подумалось, что она впервые в жизни за день ни разу не увидела мать и не поговорила с ней, и она ее за это возненавидела. За то, что она ее мать. Что привезла ее в место, которое заставило ее ненавидеть собственную мать.

Началось лето молчания. Кэнги уехали на два месяца в Калифорнию навестить сына, и Мэри осталась одна, без школы, лагеря, друзей, семьи. Мэри пыталась наслаждаться свободой, напоминала себе, что ведь такая жизнь, когда не достают ни родители, ни братья с сестрами, весь день одна и можно делать, есть и смотреть что угодно – мечта любой двенадцатилетней девочки, Она еще и до их отъезда нечасто видела Кэнгов, они были людьми тихими и ненавязчивыми, занимались своими делами и к ней не лезли. Так что от того, что она останется одна, немногое поменяется, думала она.

Но есть еще звуки присутствия других людей. Не обязательно голоса. Просто звуки их жизни: скрип наверху, напевание, телевизор, звяканье посуды – они скрашивают одиночество. Когда они исчезают, по ним скучаешь. В их отсутствии наступает полная тишина, кажется, что ее можно пощупать.

Так произошло и с ней. Мэри днями не видела никого живого. Мама приезжала домой каждый вечер, но она возвращалась только в час ночи и уезжала еще до рассвета. Они не встречались.

Но она ее слышала. Вернувшись домой, мама всегда заходила в комнату дочери, перешагивая через кучку грязной одежды, чтобы поправить одеяло, поцеловать, иногда просто посидеть на краешке кровати, проводя пальцами по волосам Мэри, как она делала в Корее. Мэри обычно еще не спала, лежала и представляла себе, как в мать попадает пуля в тот момент, когда она глубокой ночью выходит из-за пуленепробиваемого стекла. Такое было возможно, из-за этого она отказывалась брать Мэри с собой в магазин. Заслышав, как мать крадется на цыпочках по коридору, она испытывала смесь облегчения и злости. Она не хотела разговаривать, поэтому притворялась спящей. Лежала тихо с крепко закрытыми глазами, стараясь замедлить и успокоить сердцебиение, мечтая продлить момент, вернуть на место матери Ум-му, вспомнить свою любовь к ней.

Это было пять лет назад, до того, как Кэнги вернулись и мама снова стала ночевать в магазине. До того, как Мэри в совершенстве заговорила по-английски и ее перестали дразнить. До того, как папа переехал в Америку и перевез их в новое место, где она опять почувствовала себя чужой, где ее спрашивали, откуда она, а когда она отвечала, что из Балтимора, переспрашивали: «Нет, откуда ты на самом деле?». До сигарет и Мэтта. До взрыва.

И вот все повторяется. Мама проводит пальцами по ее волосам, а Мэри притворяется спящей. В дремотном тумане Мэри казалось, что они вернулись в Балтимор, и она гадала, а знала ли мама тогда, что она не спала, что она ждала возвращения Ум-мы?

– Ю-бу, ужин остынет, – услышала Мэри голос папы, разорвавший момент.