— Вы были так любезны, открыв доступ к перчатке и уделив мне столько времени, — говорил Джереми Джонс молодому сотруднику музея, — что вам, наверное, небезынтересно взглянуть на готовые копии.
— Спасибо, это действительно очень интересно.
— Разумеется, это всего лишь театральный реквизит, — пояснил Джереми, открывая картонку. — Но они потребовали больше хлопот, чем обычно, потому что передние ряды партера непременно будут сравнивать их с подлинником.
— Скорее потому, что это ваше хобби, не так ли, Джереми? — с улыбкой вмешалась Эмилия.
Мистер Джонс развернул старый шёлк и показал аккуратно сложенные перчатки. Молодой ассистент склонился над ними.
— Думаю, передние ряды партера будут полностью удовлетворены. Копии просто великолепны. Откуда вы достали такой материал?
— Из запасов. Шёлковая ниточка там, жемчужина тут. В основном, конечно, фальшивые. Но блёстки действительно викторианские.
— На расстоянии не отличить от оригинала. Надеюсь, мистер Джонс, вы не испытаете искушения заняться подделкой антикварных редкостей: вы слишком искусны.
— Это единственный род занятий, который вызывает у меня отвращение.
— Рад это слышать. Насколько я понял, завтра сюда пришлют за перчаткой машину. Мне поручено доставить её в театр и проследить за её размещением. Вы не откажетесь составить компанию? Мне не хотелось бы делать это в одиночестве. Слишком уж большой шум подняли вокруг.
— С удовольствием, — согласился Джереми.
— В театре, кажется, будет наблюдатель, который проверит меры безопасности. Кто-то из полиции?
— По-моему, да, — сказал Джереми. — Я рад, что процедура будет обставлена так тщательно.
Предпремьерная лихорадка схватила Перигрина, но не за горло, как того требует чистота жанра, а самым прозаическим образом: с ним приключилось нечто вроде медвежьей болезни.
В половине седьмого утра во вторник мистер Джей посмотрел на себя в зеркало и с отвращением увидел вытянутое, серо-зеленое, покрытое мелкими морщинками лицо с тёмными кругами под глазами. Неприглядную картину дополняли щетина, впалые щеки и белые губы. Шарма явно не хватало.
Пять часов тому назад закончилась генеральная репетиция. Через четырнадцать часов поднимется занавес, после чего в следующие двадцать четыре часа на автора и постановщика обрушится сокрушительный поток критики.
«Боже, Боже мой! Зачем только я написал эту кошмарную вещь!»