Смерть во фронтовом Киеве

– Не бойся, Юрка, это вторая. Первую такую сам выпил – и, как видишь, жив. Всё ещё жив! Вы хоть цените, ребята, что мы всё ещё живы? Давайте сюда свою посуду! За нашу дружбу, которую нельзя похерить, и национальный вопрос против неё – ничто! И кстати, я не понял, Толик… Неужто ты стоишь за Киев для своих только, для «дэржавных»? Да это же отец городов русских! Да мой дед…

– Противный! Ведь договаривались же…

Толян, безмятежно улыбаясь (вот кто уж точно счастлив добавить), поднял толстые руки, сдается:

– Как не покориться тебе, Милочка, хороший ты наш человечек? Тихо! А задрались всё же чубатые… О! Слово Великому молчуну!

– Просим, Саша! – это Милка и, кажется, впервые за этот вечер улыбается лично ему, персонально. «Пустячок, а приятно», – успевает отметить Сураев, с досадным треском расправляя коленные суставы. Вперёд!

– Друзья мои, истина относительна. Кто там виноват, решат историки победителей. За нашу абсолютную дружбу!

– А Сашок у нас по-прежнему молодец! – Генка через стол потянулся к Сураеву, чокнулся. Не пьет, собственно – пригубливает только. Мода такая на Западе пошла, или заболел, не дай Бог? Здесь-то пьют теперь все, не обращая внимания ни на моду, ни на болезни, ни на качество напитка.

– У Флоридиса было два инфаркта, – склонилась Милка к уху Сураева. Горячее её дыхание, случайное полуприкосновение жаркого бедра мгновенно взметнули в нём волну ревности. Ненужное это чувствование заглушая, Сураев примерился разом хлопнуть свою посудину. Каждый тут приударял в свое время за Милкой, а за Генку она на несколько лет сходила замуж, но всё давно быльем поросло. Вон даже Толян, который прежде, чуть подопьёт, неукоснительно атаковал любую бабу, оказавшуюся на тот момент в пределах досягаемости, сидит себе тихо и вместе со всеми зачарованно наблюдает, как их дама, скорчив свою гримаску, несет ко рту последнюю дольку соленого огурца. Однако же и сивуха! Хоть рукавом занюхивай… Эх, настоящее удовольствие от выпивки осталось в прошлом. А что вообще хорошее там, спрашивается, не осталось? В гнусном, рабском советском прошлом… Или он до того приобвык к своим одиноким, строго перед сном, ста пятидесяти граммам, что не способен уже поймать кайф от выпивки нормальной – в компании доброй, а можно сказать, что и весёлой? Вон Пашка снова собрался анекдотец рассказать.

– … как разбогатеть? А украсть цветной ксерокс и напечатать баксы.

– Э, послюшай! – Генка хочет, видимо, подсказать, какой ксерокс для этого лучше подходит.

– Тихо! Если боязно печатать баксы, продать цветной ксерокс. Ну, как?

– О! Я много тут выслюшиваю анекдотов, но всё такая пошлятина… Не при Миле пересказывать.

– Закономерно. Животный солдатский юмор – на что ещё способны вы, мужики, в такое время?

Застучали табуретками, сгрудились возле Милки, наперебой угощая куревом, а Толян, протискиваясь мимо Сураева на выход, больно проехался по его бедру твердой штуковиной в кармане. Так, так… В кармане пиджака. Свой «Макаров» Сураев оставил дома, да и вообще уж года полтора как не доставал из тайника. Сегодня к тому же предчувствовал, что в комендантский час их вечеринка не впишется.

Ну вот, опять накатило! Откуда постыдный страх? До дома рукой подать. А нарвёмся на патруль – зачем им палить? Пьяная компания, приличные люди, дама. Чего бояться – ночёвки в отделении? Документы с собой, а после выпитого, глядишь, отрубимся и на нарах.

Рядом стукнуло. Генка открывает форточку.

– Не идешь курить, Гена?

– На сегодня хватит. Достаточно и дыма из коридора, Сашок.

– Я заметил: ты и не пьёшь почти.

– Вынужден… как это…? Ограничить себе эти удовольствия.

– Потребности. В такое время это потребности.

– Ну, пускай потрэбности. Хуже, что и не радует меня спиртной продукт – не то, что в молодые годы. Ты помнишь ли, Сашок, наш «Биомицин»?

– «Билэ мицнэ»? Как его забыть?

– Да-а-а… Теперь-то понимаю: дрянь дрянью, а тогда… Сколько чистой радости приносило!

– Чистой? Гм…

– Знаешь, Сашок, тогда чистой всё-таки… Недавно то вино вспоминал. Зато другие удовольствия остались. А дэвушки! Ваши дэвушки… Я помнил про них все эти пятнадцать лет. Э, послюшай, они сейчас ещё прекраснее, – знаешь, такой отчаянной красотой!

«И доступнее» – мысленно продолжил Сураев. Его кольнуло таки. Умом-то давно, ещё в студентах, понял, что глупо злиться на девушек, вешающихся на шею иностранцам. Если патриотизм такой, он нелеп. Если ревность племенного быка, она нелепа вдвойне. К тому же на носатеньких, поведения серьёзного, ассириек никто, насколько ему известно, и не покушается. А остальные – потому-то и хороши, что здесь столетиями кипят, смешиваясь, расы и культуры. Генка, значит, как был бабником, так им и остался. Вот только болтовни этакой за ним раньше не наблюдалось.

– Ты напрасно открыл форточку. Теперь весь дым вытянет сюда.

– А я прикрою дверь. Вот так. Послюшай, а ты бросил курить?

– Да. Когда началась наша свистопляска. Зарплату сожрала инфляция, сигареты исчезли. Потом появились у спекулянтов, и надо было ещё бегать, где-то доставать…

– Но ведь все были в таком же… в ситуации.