Смерть Вронского

Медленно текли минуты, уродливые существа с крайней осторожностью начали покидать кусты, служившие им ненадежным укрытием, одни передвигались на четвереньках, другие хромая, третьи подпрыгивая и размахивая на ходу руками, словно пытаясь поймать невидимую бабочку или лягушку, некоторые подбирались к ним поближе скрючившись, чтобы казаться как можно незаметнее, лопоча себе под нос что-то невразумительное. Только сейчас перед Вронским и Петрицким предстала вся полнота телесной и умственной неполноценности этих уродцев, и, осознав это, они застыли на месте, чтобы каким-нибудь неосторожным движением не испугать несчастных.

Один из них, оказавшийся ближе всех к Вронскому, в изумлении остановился, рассматривая этого невысокого, крепко сбитого, красивого мужчину в военной форме, сверкавшей в лучах молодого солнца двумя рядами пуговиц, золотыми эполетами, витыми аксельбантами и плетеным золотым поясом.

Неподалеку от места их печальной встречи подала голос какая-то птица, и ребенок вдруг быстрым движением вытащил из-за пазухи яблоко и протянул его графу.

С гримасой отвращения, не выказав никакого желания принять предложенный ему плод, граф всматривался в существо, которое было теперь совсем рядом, — подарок был предложен ему с улыбкой, которая еще больше обезобразила не только рот с недостающими зубами, но и все лицо — губы растянулись в бесформенную гримасу, открыв покрасневшие распухшие десны, оттопыренные мясистые уши, одно из которых было больше другого, съехали куда-то к затылку, нос с широкими поросячьими ноздрями сопел. «А глаза!» — подумал Вронский. Даже понимание собственной беды, которое туманило и омрачало взгляд темных зрачков под топорщащимися и кривыми черными бровями, даже осознание этого ужаса, которое наверняка время от времени должно было мелькать в глубинах разума и заставлять содрогаться душу несчастного, не могло изгнать из его глаз врожденной доброты и почти физически ощутимого тепла.

Тем не менее Вронский остался неприступным, — холодный, замкнутый, с выражением гадливости на лице, он отрицательно покачал головой.

Но тут осмелели и другие дети, закивав головами, они, подойдя ближе, плотно окружили Вронского и Петрицкого, одни из них стояли, другие сели или улеглись прямо на голую землю, они что-то лепетали, размахивали руками, кланялись, кто-то протягивал им яблоки, кто-то подобранную с земли веточку, шишку, пустую пачку от сигарет, смятый пластмассовый стаканчик, окурок и всякую другую дрянь… Среди них выделялся один, самый, пожалуй, младший, который мычанием и активной жестикуляцией хотел, казалось, сообщить им нечто важное — он то воздевал руки к небу, то указывал ими на лес, при этом на его безобразном лице сменяли друг друга выражения изумления и ужаса. Вронский с Петрицким внимательно следили за его невразумительными движениями и мимикой, но ничто, ни в тишине леса, ни в пустоте высокого неба, не привлекало их внимания и не говорило о том, что необходима повышенная бдительность и осторожность.

В душе Вронского вдруг шевельнулось сочувствие к этим непонятным существам.

Однако он продолжал держаться холодно и отстранение.

Несчастные, видимо хорошо понимавшие смысл того, о чем пытался поведать их собрат, разволновались настолько, что принялись комментировать рассказ каждый по-своему, каждый доступным ему образом — кто движениями головы, рук и ног, кто нечленораздельным бормотанием, еще более непонятными, чем то, что старался донести до слушателей их товарищ, которого они теперь старались всячески поддержать в его попытке наладить общение с пришельцами. И как раз это Петрицкий и граф сразу поняли.

— Воно шче молода дытына. Ничего плохого никто вам не сделает, ни он, ни остальные. Дытына просто хочет сказать вам, что все страшное, что он видел, пришло из леса и с неба.

Это произнесла молодая женщина с милым лицом, неожиданно появившаяся у них за спиной, она говорила на безукоризненном русском языке, время от времени почему-то вставляя в свою речь украинские слова. Вронский и его друг снова, в который раз за это утро, застыли в изумлении.

— Простите мой нескромный вопрос, но к какой армии вы относитесь? — спросила женщина. — Таких, как вы, здесь еще не было.

При ее появлении косноязычные уродцы присмирели, успокоились, замолкли и расслабились, их напряженные, словно сведенные судорогой, руки свободно повисли, как листья увядающего растения.

Это не могло не броситься в глаза русским офицерам.