Смерть зовется Энгельхен

Чему он радуется? Тому, что нам стало известно имя предателя? Разве это повод для радости? Но нет, у него другие мысли. Вот негодник, он думает совсем о другом. Значит, у меня такое уж лицо, что по нему все видно.

Утром я столкнулся с Иожиной.

— Ишь ты, — насмешливо протянула она, — да у тебя новая рубашка, и какая шикарная…

Ну что ей надо? Что ей от меня надо? Пусть делает, что хочет, а меня оставит в покое. Разве мое дело, что у нее каждую ночь другой? Пусть лучше не вяжется ко мне — я с ней спать не стану.

— За что ты сердишься на меня, Иожина?

— Ни за что. Ну за что мне на тебя сердиться? Одно только — дурак ты.

— Сама ты…

— Знаем-знаем, хуторскими не интересуешься…

Я отвернулся и пошел прочь, а она продолжала скалить зубы.

— Все равно ты евнух! — кричала она мне вслед. — Но, говорят, городским барышням это даже нравится…

Это развеселило меня. Ну и Иожина, все-то она знает. А всего два месяца назад она была скромной девушкой, носила косы и верила, что на этот свет ее принес аист. Да, действительно, слишком уж быстро мы живем…

Марта часто приходила в Плоштину. Нам нечего было скрывать, но люди Плоштины относились к Марте по-особенному бережно.

— Ты смотри, парень, не обижай ее, — говорила мне Рашкова, — у нее ничего, кроме тебя, нет на свете…

Меня удивляли странные отношения Марты с хуторянами. Совсем особенные отношения, я не мог ничего понять. Объяснила все Марта, как-то она проговорилась:

— Я два года скрывалась в этой вот каморке, Володя…

— Но как же ты сюда попала?

— Пряталась здесь. Ты ведь не знаешь, моя фамилия — Рашкова, я дочь Рашки.

Я не знал этого.

— Да, Марта Рашкова, Володя… так и в паспорте написано, черным по белому, и в метрике, и в удостоверении…

Я удивлялся, а она смеялась.

— Я очень люблю этих людей, Володя. Вы должны все сделать, чтобы с ними ничего не случилось.

Это были прекрасные недели. Я жил. Я пользовался каждой минутой жизни. Когда мы отправлялись на задание, каждый камешек под ногами говорил: «Ты живешь, ты живешь, жить так прекрасно…»

Марта заполняла всю мою жизнь, я ни на минуту не забывал о ней, она была во мне, навсегда; о чем бы я ни думал — всюду была она; когда я стрелял, это тоже была она. Она стала для меня родиной, счастьем, любовью, жизнью…

«Надо быть внимательным к ней, — говорил я себе, — жизнь и так к ней сурова, я должен заменить ей все».

Она приходила неожиданно, но всегда, когда мы были в Плоштине. Значит, она знала, когда мы там были. Откуда же она знала? Говорили, правда, о радиосвязи, о том, что где-то неподалеку действует особое соединение и что мы подчинены какому-то майору, что где-то существует таинственный штаб, что весь край охвачен партизанским движением, что каждый шаг немцев известен наперед. Понятно, что в этих разговорах было много преувеличений, была и фантазия, но кое-что, вероятно, было правдой. Я уже два раза побывал в Злине и узнал там удивительные вещи. Глубокое уважение, с каким относился к Марте Николай, только подтверждало слухи. Иногда мне даже казалось, что последнее слово принадлежит Марте, а не Николаю, хотя она никогда не участвовала в наших боевых операциях. И она не была связной между Плоштиной и Злином. Связного я знал хорошо. И всегда, когда Марта приходила в Плоштину, что-то происходило, я не знал точно что, но что-то тревожное носилось в воздухе. А с Мартой было все хуже.

— Володя… Володя, — стонала она, — я больше не могу, я не выдержу…

Может быть, если бы я тогда спросил, она сказала бы мне все, но я не хотел пользоваться минутой ее слабости. В условиях конспирации не знать — закон. Знать больше, чем нужно, — это всегда влечет за собой несчастье.

Я старался утешить ее, как только мог. Она садилась ко мне на колени, прижималась, как ребенок.

— Уже недолго, Марта.

— Недолго, Володя? Правда, недолго?

— Скоро все кончится. А потом…

— Мне хорошо с тобой, Володя… Так хорошо… Я рада, что ты здесь… Ты ведь не будешь бить меня… Ни словом не обидишь, ни мыслью… Ты не будешь обижать меня, Володя?

Я похолодел. Какова же эта ее другая жизнь, о которой я ничего не знал?

— Скажи, кто тебя… скажи только — я убью его! Но она опять сделала над собой усилие, ей показалось, она сказала слишком много.

Мы любили друг друга… Боже, как мы любили! Но между нами стояло что-то темное, злое, страшное, невысказанное. Война, гитлеровская война стояла между нами. Жестокая, безжалостная, война эта заклеймила людей навсегда, никто не избежит этого, всех она изувечила, грязная война. Не одно поколение состарится, прежде чем тела и души очистятся от всей гадости, которая разлилась по Европе. Мучительная немецкая война, она принесла столько страданий. Марта, кажется, я знаю, как ты живешь и что делаешь. Это страшно. Страшно для тебя, страшно для меня.

А потом мы взяли немецкого генерала, и я убедился в том, что был прав. Догадываться о чем-то и твердо, неотвратимо знать — это не одно и то же.