Смерть зовется Энгельхен

И хотя случались споры, слушали меня внимательно и начинали задумываться над такими вещами, которые раньше и в голову никому не приходили. Меня радовало, что они верят мне, что советуются со мной, спорят, делятся плохим и хорошим. Меня и разыгрывать пытались, но я не обижаюсь на такие вещи.

В тот идиллический день, полный скромного партизанского счастья, я обходил небольшие группы, расположившиеся на солнышке. Все мы были беззаботны. Даже Николай, всегда такой осторожный, только наслаждался теплом и тихой погодой. Мы пели, шутили; Фред крутился возле хозяйской дочки, ребята чистили оружие, чинили сапоги. Партизаны задумчиво рассматривали свое нехитрое имущество, приводили в порядок небогатый гардероб, обсуждали, как бы раздобыть нож получше, или крепкие немецкие сапоги, или автомат. Об этом мечтали все, кроме счастливых обладателей автоматов, для которых это оружие было и наградой и знаком отличия.

— Не верь ты ему, Милка, — говорил я девушке, а Фред злился, — он всем одно и то же поет. И на каждом хуторе у него по две подружки…

— Ну и что особенного, — вызывающе смеялась девчонка, — на то он и молодой…

Фред нравился хуторским девчонкам, и то, что я говорил о нем, не было таким уж большим преувеличением. Если уж не по две подружки было у Фреда на каждом хуторе, куда мы приходили, одна ждала его непременно.

— Володя, — позвал меня Ладик, — а правда, что при коммунизме все женщины будут общие?..

Все заржали. Ноги у Ладика были обмотаны тряпьем — три дня назад он сушил намокшие сапоги и забыл их вынуть из печи. Подметки и обуглились.

— Если не убьешь немца, плохо твое дело, без сапог тебя любить не станут… — поддразнил Ладика Тарас.

В воздухе послышался рокот моторов, и мы не успели обсудить до конца проблему любви в коммунистическом обществе.

— Воздух! Прячься! — приказал Николай.

Мы разбежались по домам. Вдруг Тарас, который не отходил от окна, принялся отплясывать как полоумный.

— Наши! Наши! Это наши! — заорал он, выбегая из избы.

Тарас был летчиком, ошибиться он не мог, самолеты летели низко, мы ясно видели красные звезды и тоже готовы уже были броситься вслед за Тарасом, но Николай опередил нас, накинулся на Тараса и страшным ударом в живот и в подбородок опрокинул его на землю. Это вернуло нас к действительности, к сознанию, что мы не на воздушном параде. То, что советские истребители пролетали над городами, было радостным событием, фронт все ближе и ближе, это патрульные полеты.

Николай отчаянно ругался, Тарас стоял перед ним, как сопливый мальчишка, выплевывал кровь и сокрушенно что-то объяснил. Николай в подобных вопросах был строг, несмотря на то, что часовых расставляли с особой заботливостью и тишина была законом отряда. Но я в эту минуту разозлился на Николая: достаточно было напомнить парню… Как только представится случай, обязательно скажу ему. Но скоро я убедился, что в тот раз, как и всегда, прав был он, а не я.

Нас было теперь более ста человек, и каждый день приходили новые. Николай провел реорганизацию отряда, разделил нас на три боевые группы — одной командовал рябой Гришка, командиром другой был Петер, третьей — сам Николай. Деятельность наша значительно расширилась, мы могли проводить операции в немецком тылу одновременно в трех направлениях, а кроме того, у нас имелся еще Красный Лойзик, специалист по индивидуальным диверсиям. Лойзик взрывал составы и мосты, на его счету была уже не одна подобная операция. Это он, переодевшись трубочистом, спустил по трубе в дом, в котором помещалось гестапо, бомбу с часовым механизмом. Лойзик очень редко появлялся в Плоштине, целыми днями он мог подстерегать какой-нибудь немецкий транспорт, мы никогда не знали, где он, только иногда связные приносили нам известия о его новых подвигах. Среди нас не было никого, кто бы не завидовал славе Лойзика, она разнеслась по всему краю. Работа Лойзика была совсем не такой, как наша, которую мы считали будничной. Поэтому в наших глазах Красный Лойзик был героем, исключительной личностью, гордостью всего отряда.

И хоть произошла эта незадача с Тарасом, советские самолеты значительно повысили наше настроение. Значит, это близко, значит, ожидание великого дня измеряется уже не месяцами, а неделями, русские так близко, что посылают истребители. Правда, к чувству радости примешивались еще и заботы. Немцы способны даже в последние минуты своего владычества натворить дел, и похоже на то, что защищаться они будут до последнего. Разгром уже начался, они не могут опомниться, горючее у них на исходе, войска союзников проникли глубоко в тыл, но враг еще держится, его военная машина работает бесперебойно. И нам приходится убеждаться в этом снова и снова. Немецкое отступление не имеет ничего общего с паникой; когда мы нападаем на них, они всегда способны защищаться. Только в горы не идут, гор немцы боятся.

И тут, задыхаясь, прибежал часовой.

— Немцы!.. Немцы!.. — кричал он.

Мы повскакали, схватились за оружие, забегали в смятении от дома к дому. И только Николай сохранял спокойствие.

— В чащу! — приказал он.