Смерть зовется Энгельхен

— Не знаю. Никогда не знал, что это такое.

— Вы знаете, что гестаповцы вооружены парабеллумами, а не маузерами?

Он взглянул на меня. Взгляд выражал недоумение.

— Я не знаю, что такое маузер; что такое парабеллум, я тоже не знаю. Никогда никакого оружия у меня не было, только обстоятельства…

— А детективы вы не читали? И бульварные романы не интересовали вас?

— Ясно, читал. Но что общего у этих книжек с пистолетом, с настоящим пистолетом?

Одно ясно, этот человек смеется надо мной.

— Вы говорите, не знаете, что такое маузер и что такое парабеллум. Хорошо. Объясните тогда, как попал в руки гестаповца армейский, офицерский пистолет, какими пользуются на фронте?

— Я не разбираюсь в этом.

Но я полагал, что разбирается, что слишком хорошо разбирается.

— Гестаповцы, Маху, маузеров не носят.

Он пожал плечами. Он благодарит за объяснение, человек должен учиться всю жизнь.

— Кое-что вам придется все же объяснить нам.

— Мне нечего объяснять. Я сказал правду. Возможно, то, что вы говорите, соответствует действительности. Возможно, таков немецкий воинский устав, но теперь вся немецкая организация трещит по швам, как и вся их образцовая система.

— А что вы знаете о вооружении немецкой армии?

Мне на мгновение показалось, что наконец-то он приперт к стенке. Но это было только мгновение.

— Не знаю ничего. Я только рассуждаю логически. Война-то кончается.

— Я не верю вам, Маху. Не верю, что арестовали вас гестаповцы в Градишти, что гестаповец эскортировал вас в Злин, что кочегары убили этого гестаповца, что вы отняли у него пистолет, каких гестаповцы не носят. Я не верю ни одному вашему слову.

Николай, против своего обыкновения, вмешался. Этот Маху произвел на него впечатление. Собственно, на меня он тоже произвел впечатление.

— Зачем вам идти к партизанам? Воевать против немцев? Вы сам говорите, что война кончается. Вы думаете, что без вашего участия нам не одержать победы?

— Я не нужен вам, но вы мне нужны. Я не могу один жить в лесу, в любом же другом месте рано или поздно они схватят меня. А мне необходимо расплатиться с немцами сполна.

Все было логично, все было обстоятельно, слишком обстоятельно. Он — точно змея, никак его не поймаешь. Если он и подослан к нам, то в своем деле разбирается получше нас. Мы ничего не можем доказать ему. Только где-то в подсознании загораются красные сигналы тревоги. Внимание! Опасность!

— Если бы вы могли доказать хоть что-нибудь из того, что рассказали. Маху, хоть что-нибудь!

— Я могу доказать вам, что был в гестапо. У меня имеются убедительные доказательства.

Так. Ну, решил я, попался. Сейчас он достанет из кармана документы и скажет, что взял их у мертвого немца, — это будет сопроводительный листок, ордер на арест; вот сейчас он это сделает, документы будут, конечно, подлинные; ну, докажи, докажи, дьявол, что ты был в гестапо…

Он доказал. Но не так, как я полагал. И снова оставил меня ни с чем. Куда там — я сам поверил ему. Он сбросил куртку, потом осторожно стал снимать рубаху. Спина его была — один сплошной синяк, вся в открытых ранах — это было кровавое месиво, а не спина. Ноги были тоже изранены.

Потом показал пустые пеньки — коренные зубы были выбиты.

— Вам что, и зад показать и пятки?

Нет. Довольно. Я успокоился, только удостоверившись в том, что раны были подлинны.

— Хорошо, — заключил Николай. — Ты должен понять нас. Маху. В нашем положении осторожность не бывает излишней.

— Ясно. — Он странно взглянул на меня.

В его взгляде было превосходство, насмешка, пренебрежение.

— Я позволил бы себе посоветовать вам только одно. Не выдавать себя за власовцев. Поверить вам может только такой человек, который гестапо и в глаза не видал. Если бы и заслали к вам провокатора, так вам его не поймать.

— Почему?

— А гестаповцы готовы к тому, что вы расставляете провокаторам ловушки. И расположение власовских отрядов немцам известно.

И правда. Мне эти комедии никогда не нравились. Но в самом деле — или у меня не все в порядке, или… Мое недоверие к этому человеку возросло еще больше. Он знает больше, чем говорит. А ведь он сделал верный ход. Ну, а что бы сделал я в роли немецкого шпика? Вел бы себя точно так же. Ведь это игра со смертью. Я восстановил в памяти весь допрос. Все, что он говорил, могло быть правдой, но могло быть и ложью. Его ответы были настолько четки, настолько безупречны, тут и комар носа не подточит. Ну, а Николай? Неужели он поверил?

— У нас такой обычай, Маху: новичкам оружия не дают. Так что не удивляйся.

— А пистолет?

— Ты сдашь его. У нас право на пистолет присваивается командиром.

Значит, и у Николая нет полного доверия, значит, и он настороже, хотя, видно, этот Маху чем-то понравился ему. Если этот человек не шпик, он приобретет скоро влияние в отряде.

Мы остались одни с нашими тяжелыми мыслями. Трудно сказать что-нибудь. Трудно принять решение.

— Ты становишься жестоким, Володя, — вдруг хмуро проговорил Николай. — Прямо как Петер. Теряешь власть над собой, всюду тебе мерещится неладное. И меня вот заразил своим недоверием.

Ну нет, мне, что ли, одному брать на себя ответственность? Ведь командир — ты.