Смерть зовется Энгельхен

— Ты сумасшедший! Сам лезешь в расставленные силки! Ведь он ведет игру, разве не ясно? Я уже кое-что видел в жизни, не маленький. Ты-то не был в когтях гестапо, тебе неизвестно, что это такое.

Мне показалось, он бросится на меня с кулаками. Но нет, он кричал больше на себя, чем на меня. Потом успокоился и продолжал с убитым видом:

— Подозрение, Володя, — это яд, который погубил и не такие объединения, как наш отряд.

Никогда я не видел его таким растерянным, нерешительным, колеблющимся. Нервы? Да не у меня, у него сдали нервы. И тут мне пришла в голову одна мысль. Доказательство. Решающий аргумент. Если и теперь он не поймет…

— А Марта, Николай? Марта спит с эсэсовцами. Стерпела же она, когда генерал избил ее хлыстом…

— Марта — другое! — снова раскричался он. — Марта знает, что делает, за что терпит. Ей на долю досталось самое тяжелое, что может достаться женщине в Сопротивлении.

Наконец-то! Теперь-то я припру тебя к стенке.

— А как ты думаешь, что легче — жить так, как она, или позволить избить себя до крови?

— Марта борется за великое дело! А немцам не за что бороться, их война грязная, в ней нет ничего, за что можно приносить жертвы. Да и Маху не немец, или ты подозреваешь, что он немец? Ему не за что позволить избить себя, искалечить и продолжать служить тем, кто искалечил его.

— Я не об этом спорю с тобой, Николай. Я только ищу границу человеческих возможностей. О мотивировках поговорим позднее. Я спрашиваю тебя, что тяжелее для такой женщины, как Марта: терпеть объятия, поцелуи, удары, унижения от наглых немецких майоров и полковников или позволить выбить себе два коренных зуба и исполосовать спину?

— Это разные вещи, — не отступал Николай.

— Вовсе нет. Ты сам хорошо знаешь, что нет. А знаешь ты, что Марта — еврейка? Знаешь ты это?

Он так вцепился в мою руку, что она побелела вся.

— Что ты несешь?

— То, что слышишь. Ты думаешь, ей легче, чем тем, кого убили в Освенциме? Зачем она делает это? Кто ее заставляет? Ты еще будешь говорить о конечной границе человеческих возможностей, о том, что может вынести человек. Гёте сказал, что человек может поднять гору, если только очень захочет. Кровоподтеки на спине и два выбитых коренных зуба не могут идти ни в какое сравнение с тем, что делает для нас Марта. Ты только представь, ведь любой зажравшийся эсэсовец в любую минуту может начать рассказывать ей, как умирала ее мать… сестра… брат… В конце концов все мы видели, как и у нее отказали нервы.

— Я не понимаю, какая тут может быть связь. Она знает, за что все это. Ну, а Маху? Он-то за что?

— Ты ищешь только высоких побуждений. А как же с низменными? А извращенность, доведенная до крайности в условиях немецкой оккупации? Знаешь ты, сколько людей в этой стране погибло только из-за комплекса Герострата?[31] Ты знаешь, сколько людей в течение шести лет, в этой атмосфере молчания, в этой безвоздушной среде, в вынужденном бездействии способны совершить любую подлость, только бы прославиться? Что знаем мы о Маху? Какие страсти движут им? Чего ему надо? Ты думаешь, он скажет тебе когда-нибудь? Ничего не скажет. Это он играет с нами, а не мы с ним.

Мне показалось, что он соглашается со мной. Он тяжело вздохнул… Чертовщина какая-то.

— Ты думаешь, мы можем решиться убить двоих ни в чем не виноватых?

— Нет, не можем, Николай. Но что же нам делать?

— Нужны доказательства. Доказательства. Они люди и жили среди людей. Ты пойдешь в Злин, Володя. Впрочем, идти нужно не только поэтому…

Я обрадовался. А не слишком ли открыто я обрадовался? Не подумал бы Николай, что я спорил с ним только для того, чтобы привести его к этому решению. Не объяснит ли он мою непримиримость тем, что я давно уже не видел Марту, истосковался по ней? Я не видел ее с той самой поры, как мы встретились на вилле Кубиса. Может быть, она нарочно не приходила в Плоштину или были иные причины? Ну и пусть, пусть думает, что хочет, я ведь только человек. Когда нужно идти в Злин? Сегодня? Ох, хорошо бы сегодня…

— Когда?

— Послезавтра. Завтра мы займемся приготовлениями. Пора уходить из Плоштины…

— А не будет поздно, Николай? Ничего не случится до послезавтра?

— Эх, ты, — засмеялся он. — Думаешь, мне самому не хочется отпустить тебя как можно раньше? Сейчас же?

— Ну ладно, — я старался скрыть смущение.

Как же я люблю этого русского! Как понимаю его и как он угадывает все, что творится во мне!

Тех двоих поручим Фреду. И пусть он не выпускает их из виду ни на минуту.

Но в назначенный день я в Злин не пошел. Уже не требовалось. И тоска по Марте похоронена была в самых глубоких тайниках сознания…

— Завтра скажу, чтобы перевели меня в общую палату — сказал я Элишке, зорко следя за тем, как она станет реагировать.

Она пожала плечами: пожалуйста. Ее меньше всего интересует, скажу я или не скажу. Ей все равно. Она отдохнет, достаточно натерпелась со мной. Если бы все больные были как я, врачи и сестры с ума бы сошли. А между нами все кончено. К счастью, ничего и не было, но все кончено…