Смерть зовется Энгельхен

— Да ты что! Это поглядеть — против своих же!

Но я задыхался от отвращения. Прогнать их! Комиссар же я в конце концов — и пусть убираются ко всем чертям! Немедленно!

И даже то, что они пришли на помощь в самую последнюю минуту, что немцы там, внизу, застигнутые врасплох появлением второго пулемета, который бил без промаха, оставили свои позиции и обратились в бегство, побросав минометы, не могло ничего изменить, у меня было странное и неприятное чувство. А между тем вступление в бой нашего второго пулемета в корне изменило обстановку — немцы бежали в панике, а за минуту перед этим то же самое угрожало нам…

Петер весело хлопал немцев по плечу, улыбался.

— Да, натворили бы они дел со своими минометами…

Нет, нехорошо все это. Еще придется благодарить их за спасение жизни. Прав был Митя — кто знает, что творили они на Украине!

Я стал глядеть на шоссе в бинокль. Немецкие автомашины горели, более двадцати трупов валялось на шоссе, машины тоже были полны трупов. Сколько же было убитых? Двадцать? Тридцать? Да нет, куда больше… Ведь грузовики битком набиты. И немцев было не менее двухсот человек.

А наши были опьянены успехом.

Двести человек немцев! И у них были минометы. Но как они бежали от горстки партизан! Никогда еще не убегала от нас такая сила!

А эти двое, Мартин и Вилли, стали героями дня. Все пили самогон за их здоровье, хлопали их по плечу, то один, то другой говорил:

— Молодцы ребята! Гут!

Нет, это слишком легкий успех! Как только мы углубились в лес, я дал волю своему раздражению.

— Да как вы решились на это?

Вилли, высокий, уставился на меня с удивлением. Он был совершенно спокоен, он ел. И что к нему пристали? Чего хотят?

— Эти немцы, несомненно, звери, но вы — чудовища еще большие.

Вилли не понимал, чего мне надо.

— Совсем недавно, всего несколько часов назад, вы раздумывали, убить нас или оставить нам жизнь. Мы не знаем вашего языка, но нам было понятно все, о чем вы говорили. Вы не убили нас, накормили, напоили. Взяли с собой…

— Мы ошиблись, — прервал я его. — Собирайтесь, ребята дадут вам еды и идите на все четыре стороны.

Меньше всего они ожидали такого поворота. Петер не понимал по-немецки, он вообще не понимал, о чем я могу говорить с ними.

— Мы ведь убежали… — сказал Мартин, второй немец. — Довольно с нас войны. Дома у нас семьи. Немцы гибнут бессмысленно. Возненавидеть войну — это еще не значит не стрелять. Мы двое додумались до этого, жаль, что таких немцев мало.

Логично. Это немецкая логика, страшная, все продумано безукоризненно. Страшное дело, куда завела этот народ его логика… Возможно, Мартин и прав, но все это очень уж безнадежно.

— Возможно, ты и прав, Мартин. Я не могу решать за вас, за немецкий народ. Есть вопросы, которые вы должны разрешить сами.

— И нам нелегко, можете поверить. У меня где-то на фронте брат. А что, если он лежит там внизу, на шоссе? — добавил Вилли. — Но мы видели все, что сделали немцы. Они много могут еще сделать. Только я не желаю иметь с этим ничего общего. И вы не должны упрекать меня в том, что я стрелял сегодня. Разве что поздно я спохватился.

— Да другого выхода и нет, — Мартин опустил голову. — Мы уже давно все обдумали. Мы хотели начать сами. И из армии мы ушли вовсе не потому, что хотели выйти живыми из всего этого.

— Вам все это, должно быть, тяжело.

— В такие времена быть немцем — уже тяжело. Вы даже представить не можете, что означало для меня сегодня ваше доверие. Это куда важнее той еды, что вы нам дали…

— Что же, станем учиться быть людьми, — тихо говорил Вилли. — Немцы никогда как следует не умели этого…

С той поры они больше не носили пулемет. Петер приказал нести пулеметы всем членам отряда по очереди. А Мартин и Вилли стали полноправными членами нашего коллектива.

Петер и не скрывал радостного возбуждения. В этот день все было так, как он любил. Сегодня мы оправдали себя, мы недаром ели свой партизанский хлеб, сегодня немцы хорошо узнали, что значит партизанский отряд в тридцать человек!

— Как ты думаешь, сколько мы их уложили? — уже в который раз спрашивал он у меня.

— Не знаю. Сколько? Человек пятьдесят?

— А полевая жандармерия?

— Я думаю, пятьдесят всего, не больше.

Нет, он не мог согласиться. Не может быть — пятьдесят. Куда больше!

Петер совершенно напрасно ломал себе голову, сколько убитых было в этом бою. Наверняка завтра же по деревням пройдет слух, что немцев была тысяча, а нас триста, послезавтра разговор пойдет уже о нескольких войсковых соединениях, минометная пальба превратится в канонаду; в Праге станут рассказывать об уничтожении целой дивизии.

Однако я догадываюсь, что за мысли не дают покоя Петеру. Как узнает обо всем Милка? Милка Похила? Да, это было сильное чувство. Кто будет тот счастливец, что расскажет обо всем Милке?

И вдруг Петер не выдержал.

— Пойдем в Плоштину, давно мы там не были!

Пойдем — отчего нет? После такого дня, после таких волнений, после стольких холодных ночей в лесу, когда все с тоской вспоминали хуторских девушек — пойдем в Плоштину!