Смерть зовется Энгельхен

— Замолчите, — прервал его мой врач. — Если вам здесь ничего не нужно, уходите.

Он продолжал возиться с моей спиной. А потом сунул мне под нос пинцет, в котором держал маленькую стальную пулю, еще покрытую свежей кровью.

— Вот она, гадина. Оставить вам на память? А зачем мне? Я даже и не знаю. Собственно, почему бы и нет?

— А мне казалось, что она огромная, не меньше паровоза, — я даже попытался шутить.

Они не поняли, решили, что у меня бред.

— Элишка, противостолбнячную инъекцию, — приказал мой врач.

Я больше всего на свете боюсь уколов. За всю жизнь мне сделали только три укола, и после каждого у меня была рвота. Это, конечно, смешно, но я не выношу, когда в мой организм медленно проникает посторонняя жидкость. Когда я в первый раз увидел, как игла прокалывает кожу, как кожа набухает, мне стало плохо. И теперь я боялся укола. Что же они? Чего так долго ждут?

Я разозлился.

— Да колите же вы, черт возьми!

— Смотрите, какой злой! — улыбнулся врач.

— Но уже все, — это был голос фельдшерицы, приятный голос. Хирург сказал мне, что, если в течение года я получу ранение, я должен сообщить врачу, что мне ввели противостолбнячную сыворотку. А лучше всего, так говорит хирург, хранить справку о том, что сыворотка введена, вместе с паспортом, на случай если я буду без сознания.

Какая бессмыслица! В течение года я буду иметь возможность потерять сознание только разве в этих стенах.

— А что со мной, доктор?

— У вас крепкий позвоночник. Он остался цел… — ответил он уклончиво.

— Пуля только скользнула по кости, я ничего подобного не видел. Действительно, такая рана одна на миллион…

— Это все, доктор?

— Что — все?

— Вы больше ничего не можете добавить о моей ране?

— Я не хочу делать поспешных выводов. Вот после рентгена…

Меня повезли на рентген.

— Ну? — спросил я врача.

— Не стану обнадеживать вас. Вы мужчина. У вас сильное сотрясение спинного мозга.

Он не хочет обнадеживать меня, у меня сильное сотрясение спинного мозга. Но разве, говоря о сотрясении спинного мозга, он не обнадеживает меня? Разве это не другое, более деликатное название паралича?

— А это излечимо?

— Трудно сказать. Паралич должен пройти, если, конечно, не возникнут осложнения — какая-нибудь вспышка или что-нибудь в этом роде.

— Это рентген показал?

— Нет. Собственно, да, и рентген. Возле самой раны чувствительность не совсем утрачена. Это дает надежду. Правда, выздоровление может длиться очень долго.

— Сколько? Год? Два? Десять?

— Не знаю. Я сказал только, что долго.

— Благодарю за утешение, — проговорил я горько.

Непонятно, почему он так взбеленился.

— Да ведь вы уже час, как должны были умереть, чего вам еще надо?

Чего мне надо? Ничего. Ничего не надо. Я мог уже час назад умереть? Ну и что? Хорошо, если б я вовсе не пришел в себя в подвале. Жаль, что это был только обморок…

— Ничего мне не надо. Разве что умереть…

— Вы дурак, — зло бросил он, — выбросьте из головы эту глупость, слышите? Или это плохо кончится!

Отчего же он так злится? Да, ведь это занимательный случай. Он в жизни ничего подобного не видал. А тут случай подводит, не хочет жить. Я понял. Медицинская наука тут бессильна. Все зависит от того, захочется или не захочется мне жить. Он мне вот ни на столько не может помочь, но если ли я выживу, это будет его победа. Он даст описание «интересного случая» в какой-нибудь специальный журнал, подпишет свою фамилию со всеми званиями, укажет место работы. И его статью переведут на несколько языков…

— А мне плевать на вашу заботу! Человек — это не только тело, а в остальном вы ничего не смыслите…

Врач побагровел и отошел к окну. Он дрожал от злости. Я не имел права так говорить? Скорей всего. Ну и пусть.

— Куда положим его, пан доктор? — сестра с приятным голосом пыталась разрядить напряжение.

— На второй этаж. В отдельную палату. Или… вы, может быть, не хотите быть один?

Я хочу быть один, действительно хочу быть один, хотя мне безразлично, один я буду или нет.

— Положите его в первое отделение, Элишка. Лежать на животе, пока не затянется рана…

Меня повезли, врач шел рядом; я видел, что он нервничает.

— Я бы хотел, чтобы вы верили мне, — сказал он спокойно. — Без доверия ничего не выйдет.

Я не ответил.

Так я попал в эту комнату. Врач ходит ко мне два раза в день, он принес мне даже свой радиоприемник. Он возится со мной, очень внимателен, каждый день он мнет мне спину, живот, ноги; уходя, всегда спрашивает:

— Хорошо вам? Не скучно? Может быть, вам лучше будет среди людей? Не хотите в общую палату?

Я отказываюсь, хотя не знаю, не лучше ли, в самом деле, в общей палате. Впрочем, если бы он предложил мне что-нибудь другое — что бы ни было, — я все равно бы отказался. А теперь у меня есть оправдание — я объясняю, почему отказываюсь:

— Сестра говорит, что по ночам я кричу.

Именно это беспокоит врача: он знает, что ночью я кричу, в отличие от меня он знает, какие слова я произношу. Сестра Элишка находится при мне почти все свое рабочее время; как видно, это он распорядился, и она, понятно, обо всем ему докладывает.

Сегодня врач снял пластырь — рана затянулась.

— Завтра перевернем вас на спину, — объявил он.