Смерть зовется Энгельхен

— Молчать! Командир я. Вы что думаете, жаль мне этих немцев? Я о вас думаю. Даже когда нет никакой надежды, немцы защищаются, партизанам никто не сдается.

Немец с интересом наблюдал за спором. Потом спросил:

— А можно всерьез рассматривать это предложение?

— Скажи ему, что я кадровый офицер Красной Армии.

Я не думал, что для немца этого будет достаточно. Но его вполне удовлетворили слова Николая.

— А я? Что будет со мной? — обратился он ко мне.

Я перевел вопрос.

— Смотри, Николай, тут нечисто, — предостерег я командира.

Тот кивнул. Понятно, мол.

— Знаю, Володя. Спроси, что ждет его в случае, если он явится в расположение немецких войск без своего подразделения.

Немец понял. Он опустил голову в знак того, что для него все ясно. Военный суд… его разжалуют…. смертный приговор — расстрел, и не исключено, что предшествовать этому будет гестапо.

— Значит, надежды у него никакой?

Немец грустно покачал головой. Никакой. Он совершил преступление, которое по немецкому уставу карается смертью.

— Скажи, что мы расстреляем его. Ему не повезло, что попался нам недалеко от выселков. Но по крайней мере гестапо он избежит. Он сам видел, что мы не дали мучиться фельдфебелю. Мы люди. Час назад мы даже не знали ничего о его существовании. Мы не на их земле убиваем, это немцы убивают во всех странах, куда они пришли.

Немец ничего не сказал.

— Тяжело? — спросил я его.

— Тяжело.

— Скажи, что если он не согласится, хуже ему не будет. Пусть он решит: он и еще пятьдесят немцев — или только он.

Немец все еще размышлял.

— Какие основания у вашего командира настаивать на этом предложении?

— Скажи ему, что не о немцах я думаю. Я думаю о нас, потому и настаиваю.

Мне эти слова показались слишком жестокими, но немцу явно понравилась искренность Николая.

— Но может случиться, что кто-нибудь все же выстрелит, — с сомнением произнес немец. — Пусть ваш командир согласится на такое условие: если ни с кем из партизан ничего не случится, всем немцам сохранят жизнь.

— Кроме вас.

— Кроме меня.

Николай согласился. Это было отчаянное предприятие, оно могло повлечь за собой самые неожиданные последствия.

Но решение Николая было твердым. Как только Гришка вернулся и подтвердил слова капитана, мы тронулись в путь.

— Володя, ты с нами, — решил Николай.

У меня все похолодело. Ведь это сумасшествие! И немцы были бы идиотами, если бы сдались. А если и произойдет чудо, оставлять им жизнь — безумие. Пятьдесят немцев — чего только не натворят они в этой стране, пока все не кончится!

Все, однако, шло гладко и быстро. Капитан шагал между Николаем и мною и уже издалека кричал:

— Nicht schiessen! Nicht schiessen! Kameraden, niht schiessen![14]

Немцы сперва и не поняли, что происходит. Кто был полуодет, кто принялся искать оружие; пленный капитан продолжал кричать «nicht schiessen»; отчаянно лаяли две собаки, из леса со всех сторон выбегали партизаны с ружьями наперевес. Пусть крик капитана вызвал даже минутное смятение среди немцев — в подобных обстоятельствах это означало полный успех. Немцы остановились, подняв руки вверх, перепуганные насмерть. Партизаны окружили их. Кроме двух выстрелов, которыми Петер усмирил свирепо лающих псов, во время всей операции не раздалось ни звука. И вдруг я заметил: радист возится с аппаратами. Я подскочил к нему, растоптал рацию, а самого радиста подтолкнул к остальным.

Мы захватили немцев врасплох. Некоторые, раздетые до пояса, продолжали еще загорать на лужке. Их быстро обыскали. Все происходило без единого слова, каждый знал, что делать. Группа, которой командовал Гришка, занялась осмотром палаток, ребята тащили из палаток оружие, два новых немецких пулемета, несколько фаустпатронов, семь автоматов, сорок ружей, ящики с патронами, гранатами и драгоценные для нас вещ» — два полевых бинокля. Потом сняли палатки — пригодятся. Их было десять, каждая разделена на четыре части. Так что можно даже разрезать их и использовать брезент. Палатки обрадовали нас больше всего — палатки и пулеметы.

Все кончилось невероятно быстро. А Петер сгорал от нетерпения. Его так и подмывало уничтожать, жечь, стрелять.

— Ну что? Пора, — торопил он Николая.

— Постой, пусть оденутся.

Петер, ворча, отошел — что это за церемонии?

— Эй, вы, — крикнул я полуголым немцам, — одевайтесь. Только dalli… dalli![15]

Они не двигались. Не верили. Верно, чувствовали себя в безопасности, сбившись в тесный кружок. Они считали, что это ловушка, ждали, что мы всех их перестреляем, и никто не хотел быть первым.

— Ну, скоро? Или вам нужны камердинеры?

— Друзья, — взывал к ним капитан, — ничего не бойтесь, вы все останетесь живы. Русский офицер дал слово…

Они не верили, не могли верить. Что такое слово русского офицера? Николай разозлился.

— Скажи им, что мы прогоним их так, как они есть, если немедленно не оденутся. Вот скоты…

Это подействовало. Немцы сначала нерешительно, а потом торопливо стали подбирать свою одежду и возвращались на прежнее место; только там, снова сгрудившись вместе, они одевались. Среди тех, кто не успел еще одеться, был и лейтенант.